Когда я вернулся назад, возле каменной арки успела собраться небольшая толпа. Я увидел плотную фигуру Куино и еще с полдюжины вооруженных норманнов. Двое держали злополучного паломника, убившего собаку, остальные наблюдали за тем, как трое воинов извлекают останки Рено из-под арки. Мушид благоразумно скрылся.
Стоявший ко мне спиной Куино ударил паломника по щеке и прошипел:
— Что ты сделал? Зачем ты его убил?
Паломник застонал и сплюнул кровь.
— Не надо! — пробормотал он. — Пощади меня! Меня привела к нему собака. Я его не трогал. Мой господин, пощади меня! Я не ел целых девять дней и не…
Я шагнул вперед.
— Куино! Он его действительно не трогал. Посмотри на тело: оно лежит здесь уже несколько дней или даже недель.
Когда Куино повернулся ко мне, лицо его было искажено гневом, и я непроизвольно отшатнулся назад. Но голос его звучал обманчиво мягко:
— Грек, на твоем месте я держался бы подальше от этого места. Я потерял двух своих друзей, двух братьев, и оба раза их тела почему-то находил именно ты. В следующий раз добычей ворон и стервятников станешь ты сам! Я, Куино из Мельфи, клянусь в этом!
— Деметрий занимается поисками убийц твоего товарища по моему приказу. Ты не будешь препятствовать ему.
Я поднял глаза на человека, произнесшего эти слова. Он сидел верхом на боевом коне, таком белом, что появление его в этом страшном месте казалось едва ли не богохульством, и таком высоком, что седло находилось выше уровня моих глаз. Это был Боэмунд. Ехавший за ним слуга держал в руках красное знамя с вышитым на нем серебряным змеем, далее следовал отряд конных рыцарей, разгонявший праздных зевак.
— Ответь мне, — обратился Боэмунд к насмерть перепуганному паломнику, которого все еще держали люди Куино. — Это ты нашел тело?
— Да, мой господин. — По лицу бедняги ручьем потекли слезы, вызванные то ли благодарностью, то ли страхом, то ли ужасом. — Я как раз охотился на собаку. Я не ел уже девять дней, господин!
— Сегодня ты сможешь наесться вволю, — усмехнулся Боэмунд.
Он потянулся к висевшему у него на поясе вельветовому кошелю и бросил к ногам злополучного паломника что-то блестящее. Стражи отпустили пленника, и тот бросился поднимать монетку.
— Это тело Рене Альбигойца? — спросил Боэмунд. Куино, все еще кипевший от гнева, кивнул:
— Нет ни малейших сомнений.
— Переверните его.
Один из рыцарей Боэмунда выехал вперед, поддел разлагающееся тело острием пики и перевернул на спину. Прищурившись, словно это помогло бы мне не увидеть лишнего, я посмотрел на труп. К счастью, долго искать причину смерти Рено не пришлось. Я увидел на груди убитого пятно запекшейся крови, в центре которого виднелась обтянутая кожей рукоять ножа.
Ее заметил и Боэмунд.
— Что скажешь, Деметрий? Мог он сделать это сам?
Мучимый угрызениями совести убийца сводит счеты с жизнью?
— Не могу сказать, — честно ответил я.
Какое-то время Боэмунд молчал. Лицо его приняло сосредоточенное выражение, он перестал обращать внимание на своего нервно переступавшего с ноги на ногу коня. Наконец он приказал:
— Похороните его. Я подумаю об этом сегодня ночью и буду молить Господа, чтобы Он вразумил меня. Деметрий, я жду тебя завтра утром.
Он ускакал, и я тоже вернулся на дорогу, стараясь держаться ближе к мужчинам и женщинам, возвращавшимся в лагерь. Если бы я столкнулся с Куино один на один, мне не помогло бы и заступничество Боэмунда.
Я шел по дороге, пытаясь причесать свои мысли и придать им более или менее привычную форму. Никто не видел Рено со дня убийства Дрого, и, хотя с той поры прошло уже шесть дней, у меня не было сомнений, что его смерть связана со смертью Дрого. Кто из них погиб первым и от чьей руки — своей или чужой — пал Рено, оставалось только гадать. Рено мог пролежать в канаве и два дня, и неделю, хотя степень разложения его останков говорила в пользу первого. Мне хотелось как можно скорее забыть ужасное зрелище, но среди всего этого гноя, изъеденной плоти и тряпья я успел увидеть нечто очень важное. Когда норманн стал переворачивать своей пикой изуродованный труп провансальца, я заметил на спине у мертвеца крестообразный шрам.
8
Всю ночь меня мучили кошмары. Я просыпался снова и снова, сожалея о том, что рядом со мною нет Анны, в объятиях которой я забыл бы о терзающих меня страхах. Ни свет ни заря я поднялся и, ежась от холода, поспешил к Боэмунду. От этого визита не приходилось ждать ничего хорошего: меня мучили опасения, что норманнский военачальник задаст слишком много вопросов и не на все из них у меня найдутся ответы. К тому же я не был уверен, какие ответы он хотел бы услышать, потому что его, кажется, действительно потрясла находка трупа Рено. Что, если Сигурд и граф Раймунд были правы и моя роль сводилась к тому, чтобы назвать Рено убийцей Дрого? Что, если Боэмунд захочет, чтобы я публично объявил о том, что Рено убил своего друга и в припадке отчаяния бросился на нож? Поступить так я не мог, но в то же время нельзя было до бесконечности длить разрушительную для нашего войска неопределенность.
Мои тревоги, как это зачастую и бывает, оказались напрасны. Знамя Боэмунда не развевалось над его шатром, и одинокий страж бесцеремонно отослал меня прочь:
— Стало известно, что в горах появились турецкие разбойники. Господин Боэмунд отправился на их поиски и вернется только к ночи.
Облегчение смешивалось в моем сердце с разочарованием. Действуя самостоятельно, я мог невзначай перейти дорогу Боэмунду, преследующего какие-то свои, неведомые мне цели. Встреча с Куино могла стоить мне жизни, а поиски Одарда делали подобную встречу более чем вероятной. Видимо, мне оставалось одно — вместе с Татикием инспектировать палатки на предмет прорех в крышах. Поглощенный невеселыми раздумьями, я незаметно для себя пересек лагерь норманнов и вышел к реке.
В этот ранний час берега Оронта были почти безлюдны. Выше по течению на прибрежных камнях сидело несколько женщин, торопившихся выполоскать белье прежде, чем воды замутятся потоками лагерных нечистот. Над водой виднелось несколько черных вешек там, где были расставлены рыбачьи сети, а на противоположном берегу стояли двое мальчишек, пытавших удачу в ловле рыбы на лесу. Наверное, они насаживали на свои крючки листья, потому что снеди у нас оставалось не так уж много. Река неумолимо несла свои воды, такие же черные, как и затянувшие небо тучи. Я любовался ее течением, сидя на камне спиной к огромной горе, в тени которой утопала вся равнина.
Время шло. Сырость начала проникать мне под плащ. Мальчишки на другом берегу вновь и вновь неутомимо забрасывали удочки, хотя и без всякого успеха. В вышине кружила стая птиц, ветка оливы плыла по реке, лениво ворочаясь на быстрине. Внезапно я услышал доносившиеся снизу странные скребущие звуки. Над крутым берегом появилась пара грязных детских рук и ухватилась за оголенный речным разливом корень. Затем моему взору предстали копна черных волос, чумазое лицо и наконец совершенно мокрое тело. Мальчик был совершенно нагим, срам его был скрыт под налипшей на тело грязью. Не так ли выглядел Адам, когда Бог вдохнул в него жизнь? Не замечая моего присутствия, мальчик потянулся к корням, под которыми лежала сложенная туника, потом повернулся в мою сторону, взвизгнул и едва не свалился в реку. Мое изумление было ничуть не меньшим.
— Симеон?! — воскликнул я, неожиданно узнав скрытое под слоем грязи лицо.
— Что?
Он согнулся, словно его ударили ниже пояса, и, прикрыв рукой наготу, попятился назад, пытаясь спрятаться за валуном. Для слуги, к тому же живущего в таком огромном лагере, подобная щепетильность казалась странной. Видимо, он поверил бесконечным норманнским байкам о порочных наклонностях греков.