— Ну где тебе, крошка, — сказал он, — срубить такое дерево? Никогда не найдется в тебе на это достаточно силы!
Едва произнес он эти слова, как маленький человечек мгновенно обратился в страшного гиганта: головою упирался он в облака, а ноги волочил по земле; между глазами укладывалась у него косая сажень, и много таких саженей — от ступни до колена. Наточив свой топор о кремни и оселки, в три шага очутился он около дуба, ударил по стволу его раз, другой, третий — и рухнул стоглавый на землю, далеко раскинув свои толстые ветви, засыпав море грудою щепок. Счастлив тот, кто успел при этом завладеть какой-либо из его ветвей, — тот навек стал блаженнейшим из смертных; еще счастливее тот, кто захватил себе одну из его вершин, — тот навеки усвоит знание сокровеннейших чар; хорошо даже и тому, кто успел припрятать хоть один из листиков его. Щепки и осколки его погнало ветром к далеким и туманным берегам Пойолы, где дочери Лоухи бережно собрали их и тотчас же снесли к колдунам, чтобы те обратили их в смертоносные стрелы и оружие.
Едва срублен был дуб, как все опять зацвело и задвигалось на поверхности земли; всего было на ней вдоволь: и ягод, и цветов, и трав, и всяких растений, — не было только гречихи. Мудрый Вейнемейнен это заметил и пошел искать семена ее на песчаном берегу моря. Там отыскал он всего шесть гречишных зернышек, бережно припрятал их и потом по совету синицы вырубил лес на огромном пространстве и решился сжечь его, чтобы утучнить землю плодородным пеплом. Но откуда было ему достать огня? Во время рубки оставил он только одну березу среди поля, чтобы было где небесным пташкам отдохнуть и укрыться от ненастья. Вот летит орел из поднебесья, смотрит по берегу и спрашивает:
— Зачем бы это из целого леса уцелела одна береза?
— А затем, — отвечал ему Вейнемейнен, — чтобы было где пташкам приютиться, да и тебе самому иногда присесть на отдых.
Такой ответ понравился орлу и в благодарность за такую заботливость Вейнемейнена о птицах он достал ему с неба огня и бросил на срубленный лес. Быстро запылало пламя, дружно подхватил его северо-восточный ветер, и скоро на месте прежнего леса была уже только одна куча пепла. Тогда бережно достал Вейнемейнен спрятанные им шесть зерен гречихи и стал бросать их на землю, нашептывая вещие слова и прося землю не скупиться на урожай, призывая ее очнуться от долгого, векового сна.
Потом обратился он с жаркою молитвой к Укко, богу неба, и сказал:
Укко исполнил просьбу премудрого, чудный хлеб созрел в одну неделю, и узнали с той поры люди, как должно его сеять и как за ним ухаживать.
А Вейнемейнен стал спокойно жить на плодоносных равнинах Калевалы и петь на досуге свои любимые песни. Широко и далеко на юг и север пронесся слух о его славе, мудрости и о могуществе его песен.
В то время жил на севере, в стране бледных лапландцев, один молодой певец, по имени Юкахайнен, который никогда еще не встречал на земле певца, подобного себе. Услышав о славе Вейнемейнена, он загорелся желанием померяться с ним силою вещих песен и тотчас решился ехать в Калевалу. Напрасно отклонял его отец от этого дерзкого замысла, напрасно уговаривала его мать остаться.
— Нет, — отвечал Юкахайнен, — я и сам не ребенок, сам сознаю свои силы и не потерплю, чтобы кто-нибудь пользовался большей, чем я, славой в песнопении. Разве не видели вы, как лучшие певцы нашего племени пытались состязаться со мною в песнях и как жестоко наказывал я их за такую дерзость, как силой песни своей забивал я ноги их в камень, наваливал каменные глыбы им на спину, на грудь и на плечи, нахлобучивал им на глаза тяжелую каменную шапку!
И с этими словами вскочил он в свои легкие санки, и вихрем помчал его конь в Кале-валу. Едет он день, едет другой, на третий сталкивается лицом к лицу с Вейнемейненом, который тоже куда-то ехал, и, не заметив, что Юкахайнен мчится ему навстречу, наткнулся на его сани.
— Ты кто такой? — спросил его Вейнемейнен. — Откуда явился ты в нашу сторону, что не знаешь, как ездить по нашим дорогам, и наталкиваешься на всякого встречного?
— Я Юкахайнен, — гордо отвечал юноша, думая поразить премудрого старца одним звуком своего имени.
— Ну, если ты Юкахайнен, — спокойно возразил ему Вейнемейнен, — так ты можешь и уступить мне дорогу, ведь ты гораздо помоложе меня летами.
— Что нам считаться летами? Не в возрасте сила, а в знании и в мудрости; если ты действительно тот Вейнемейнен, для которого, говорят, нет ничего сокрытого в мире, так давай состязаться в знании, и я тогда только уступлю тебе дорогу, когда увижу, что ты превосходишь меня в мудрости.
— Где мне равняться с тобой в знании и в мудрости, — отвечал ему Вейнемейнен, — я ведь жил все в глуши, слышал одну только кукушку; ну, да уж если тебе так угодно, так покажи мне сначала, что ты знаешь.
Тогда стал Юкахайнен в напыщенной и цветистой речи излагать ему самые обыкновенные явления природы и ежедневной жизни, которые бы и ребенок сумел передать и объяснить не хуже его; он рассказывал ему, как строятся дома, какие где живут рыбы, как где землю пашут, какие где водопады и какие деревья любят расти на горах.
— Это всякий ребенок, всякая баба знает, — смеясь, сказал ему Вейнемейнен. — Тому, у кого растет борода, стыдно уж и называть это знанием. Нет, ты скажи мне, откуда что произошло, разъясни самое существо вещей!
Юкахайнен смутился и стал бормотать:
— Вода произошла из гор, огонь — с неба, медь — из скалы…
— И только-то? И эти пустяки ты называешь знанием?
Юкахайнен прибегнул к последнему средству и стал лгать Вейнемейнену, что он был в числе тех, которые создали мир, накрыли его небесным сводом и рассеяли по нему светлые звезды.
— Ты нагло лжешь! — сказал ему мудрый старец. — О тебе и не слыхано было, когда мир создавался.
— Ну, уж если я не сумел очистить себе дорогу знанием, так проложу ее мечом; давай померяемся мечами.
— Не боюсь я ни мечей твоих, ни мудрости и не стану меряться мечами с тобою, жалким созданием.
— А, ты не хочешь! Ты трусишь. Так я запою и силою песни обращу тебя в борова и загоню в самый дальний угол темного, грязного хлева!
Не вытерпел Вейнемейнен и сам запел свою грозную вещую песнь: море заколебалось, земля задрожала, медные горы застонали, твердые камни испугались, скалы затрещали и рассыпались… От песни его сани дерзкого юноши обратились в жалкий кустарник, а борзый конь — в прибрежный камень, богатая шапка — в темную тучу, мягкий пояс в ней — в мелкие звездочки, а сам Юкахайнен по горло увяз в мшистой и вязкой трясине.
Тут только постиг он могущество Вейнемейнена, тут только увидел он, что нет ему спасения, если его не помилует премудрый и не возьмет назад своих чудных заклинаний. Он стал предлагать ему выкупом за свою жизнь и богатое оружие, и коней, и суда, и золото; но гневный Вейнемейнен с презрением отвергал все его предложения и продолжал петь свою страшную песню, от которой Юкахайнен все только глубже и глубже уходил в трясину. Наконец Юкахайнен прибег к последнему средству:
— Если ты меня отсюда вытащишь, так я отдам за тебя сестру свою Айно: пусть ткет в твоем доме золотые покрывала и печет тебе медовые хлебы.
Такое предложение понравилось Вейнемейнену, гнев его приутих, и отпустил он Юкахайнена домой, не сделав ему никакого зла и обещаясь сам к нему приехать за сестрою. Но едва прослышала сестра Юкахайнена, что ее хотят против воли выдать замуж за старика, как тотчас сказала, что ни за какие сокровища не решится за него выйти. Напрасно представляла ей мать, как должен был весь их род возвыситься, породнившись с таким мудрецом, как Вейнемейнен, напрасно уговаривал ее отец; Айно тихонько ушла из дома, пришла на взморье и бросилась в волны.