— Рубите, — говорит, — ее на куски, не то долго не удастся нам сдвинуться с места.
Стали они оба рубить щуку своими мечами, да только напрасно тратили силы, напрасно тупили оружие свое о стальную чешую водяного чудовища.
— Видно, до меня, старого, доходит очередь, — сказал Вейнемейнен, вынул свой меч (а он вынимал его редко), вонзил глубоко в широкую спину громадной щуки, вытащил ее разом из-под киля и швырнул вверх с такой силой, что она, падая и ударившись о край судна, распалась сама собой на несколько кусков, из которых одна только голова попала в судно, а все остальные, как ключ, пошли ко дну.
Ну уж, что же и за голова была у этой щуки! Когда ее распластали, присолили и положили в котел с водой, так вышла из нее одной чудесная уха для Вейнемейнена, Ильмаринена, Леминкайнена и для всех их бесстрашных товарищей, да еще на дне судна осталась целая куча костей. Посмотрел на эти кости Вейнемейнен, вытащил из кучи их огромные челюсти чудовищной щуки да и говорит:
— А что, други, ведь из этих челюстей, я думаю, можно что-нибудь и путное сделать?
— Что из них сделаешь?! — отвечал простодушно Ильмаринен. — Я вот и на все руки мастер, а из этого не возьмусь ничего сделать. Только на то и годятся челюсти щуки, чтобы бросить их в воду и ломать себе понапрасну голову над тем, что бы из них можно было выделать.
— Да и в самом деле куда они годятся? Бросить их! — повторили вслед за кузнецом все, кроме мудрого Вейнемейнена.
— Нет, не следует бросать то, из чего можно смастерить хорошую вещь; коли вы не беретесь, так я и сам сумею из этих челюстей сработать изрядные гусли.
И стал он точно мастерить гусли из челюстей щуки; недолго работал, а прочно сделал: вышли гусли хоть куда, даже и на вид красивые. Всем показывал их Вейнемейнен, всех просил показать на них свое искусство, сыграть хоть что-нибудь, хоть самую малость. Все брались, да никому не удавалось извлечь ни одного звука из безмолвных струн, потому что никто не умел обращаться с ними как следует. И решили все опять в один голос, что никуда не годятся новые гусли, что стоит их только в воду бросить.
Вдруг на это прозвучали им гусли:
Все подивились тому, что гусли сами так неожиданно заговорили, и тотчас же передали их в руки мудрого певца финнов.
Он принял от них гусли, потом могучей рукой повернул судно к берегу, вышел на мягкий лужок и приготовился играть. Вот уставил он один край гуслей в колено, быстро перебрал струны их сперва одной, а потом другой рукой, потом остановился на минуту в раздумье и вдруг ударил по струнам! В одно мгновенье гусли словно ожили, словно сами от себя заговорили, запели, затянули песню, лучше которой никто еще не слыхивал ни одной песни в целом свете! Звучащие струны и пальцы, быстрее молнии бегавшие по ним, как будто понимали друг друга, будто заранее давно уж согласились, какую именно песню будут выполнять, — так звучно, так стройно лилась она, слетая с дивных гуслей и разносясь далеко по всей окрестности… И что же за радость, что за веселье вселилось во всю природу, окружавшую дивного певца! Вот бегут со всех сторон люди, и старый с клюкой, и малый, на палочке верхом, и холостые, и женатые, и молодые, и бородатые. Все спешат, все теснятся, все внимательно преклоняют ухо к неслыханным доселе звукам.
Вон и из лесу бегут белки и горностаи, лоси и зайцы, вон с болота примчалась стая голодных волков, вот из самой чащи соснового бора привалил сам медведь и лезет на толстую ель, чтобы ему было удобнее слушать и видеть того, кто извлекал из гуслей такую чудную музыку. А вон вышел из лесу на опушку сам леший со всей своей семьей, и он, и жена, и дети, такие смешные на вид, косматые, в синих чулках, в шапках сосновой коры, в шубах из белой бересты, подбитых зелеными мхами; по веткам расселись, качаются… Вон над головой Вейнемейнена целой тучей вьются и носятся всевозможные птицы: воробьи и ласточки, голуби и коршуны, даже орел бросил своих деток в гнезде, даже ворон слетел с падали, чтобы прислушаться к чему-то новому, незнакомому! А из воды-то! Батюшки, сколько всякой божьей твари спешит выйти на берег! И гуси, и лебеди, и утки, и длинноногие цапли, и длинноносые кулики, и тысячи других мелких болотных птиц, которых никогда никто и не знавал и не видывал, которые весь свой век кричат да посвистывают на болоте, не выходя ни на шаг дальше родных камышей. Пришли — и тотчас же расположились у ног Вейнемейнена. А там и вода у берега, как в котле, закипела от множества рыбы, спешившей принять участие в общем веселье: затискались красноперые окуни, зубастые щуки, серебристая плотва, черные налимы и пестрые форели… А за ними вон притащился и дедушка водяной с густой травяной бородой, сел на листок белых водяных лилий, во все стороны раскачивается, к веселой музыке прислушивается и только шепчет себе под нос:
— Не случалось мне еще ничего подобного слышать: и волны плещут хуже, и ветер шумит в камышах не так приятно, как Вейнемейнен поет свои песни!
Вынырнули вслед за ним из-под воды и его веселые дочки-русалочки, присели на берег, стали было гребнем расчесывать свои чудные волосы, но скоро заслушались, и руки их опустились, и золотые гребни скользнули из рук в воду: они стали внимательно слушать, вытянув вперед тонкие, белые шеи…
Все стихло, все смолкло в природе! Самое солнце, очарованное чудными звуками гуслей Вейнемейнена, приостановилось, а луна подкралась поближе к земле, чтобы дальняя песня могла хоть сколько-нибудь до нее доноситься.
Так два дня играл Вейнемейнен на своих волшебных гуслях, и не было кругом его ни одного из его спутников, ни одного из могучих соотечественников, который бы не плакал от умиления, не было вокруг него ни старых, ни молодых, ни женатых, ни холостых, ни юношей безбородых, ни мужей зрелых с бородами, ни женщин давно замужних, ни молодых девушек, ни девочек самого малого возраста, ни старух, давно отживших свой век, которые бы не плакали, не заливались горючими слезами радости, бежавшими прямо из сердца, переполненного звуками, лучше которых никогда еще ничего не приходилось слышать людям. На третий день и сам Вейнемейнен не мог выдержать, сам стал плакать вместе с другими — руки бегали по струнам, слезы катились из глаз; но слезы не простые, а крупный-прекрупный жемчуг упадал с его ресниц на его густую бороду, с бороды на высокую грудь, с груди на могучие колени, а с колен, сбежав по ступне, катился бережком прямо в воду…
Но вот, досыта наигравшись, встал под вечер третьего дня Вейнемейнен и снова, вступив с товарищами в судно, пустился по пенистым волнам в Пойолу. Им было тогда недалеко от этой мрачной отчизны колдунов, где людям жить не приходится, потому что там на них смотрят, как на врагов. Вскоре завидели наши путники берег, еще скорей причалили к нему свое быстрокрылое судно и, подкинув под днище вальки, мощной рукой вытащили его на берег. Потом вошли они в дом старой Лоухи, вошли, ей не кланялись, ни с кем из бывших с ней не здоровались.
— Что хорошего скажете, добрые молодцы? Зачем пожаловали, — начала было ласково Лоухи, думая задобрить их одними словами.
— Мы пришли к тебе не по-пустому слова тратить, пришли требовать, чтобы ты поделила с нами твое сокровище Сампо, чтобы для нас разбила пополам его пеструю крышку, — смело отвечал Вейнемейнен старой ведьме.
— Не делят на троих одной курицы и беличью шкуру не рвут на три части! — злобно сказала на это Лоухи. — Моему Сампо хорошо и у меня в той медной горе, в которую я его посадила, да ему же и не дурно живется пока у меня!
— Ну, коли ты не хочешь делить по доброй воле, так силой его от тебя возьмем.
На эти слова озлилась страшная ведьма, мечется во все стороны, словно угорелая, кличет верных своих подданных, собирает без числа войска всякого, и с мечами, и с копьями, и с простыми кольями.