…Как спал, не помню, но проснулся от жужжания оводов, залетевших в палатку и с глухим стуком бившихся о её тент. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь густые ветви тальников, нарисовали затейливые узоры на светлом фоне подволока. Замысловатая ажурная вязь из теней от листьев напомнила мне, что уже утро и пора выбираться за полог, в щели которого разными оттенками просвечивало небо.
К моему удивлению, старика–остяка и его обласка на берегу не было. На примятой траве кроваво алел спасательный жилет. Рядом с ним лежал аккуратно сложенный плащ. Над потухшим костром из котелка с водой торчали хвосты двух стерлядок — знак благодарности.
Киевская пристань, где я переночевал — громко сказано. На карте отмечена якорьком, но в действительности всего одна изба, приспособленная кем–то под дачный дом. И ещё несколько полусгнивших изб без окон, без дверей, без полов и потолков. В зарослях крапивы завалившиеся погреба, ржавые останки плугов, борон, машинных граблей, сенокосилка. И опять пытаюсь представить, как жили здесь и трудились неведомые мне сельчане Киевской пристани. Одно лишь красивое название осталось от неё.
Утро яркое, ветреное. Река отливает серебром и так блестит и сверкает на солнце, что глазам больно.
Этот благодатный день я решил провести на заброшенном берегу Киевской пристани. Привёл в порядок одежду, просушил постель, выстирал носки, полотенце и носовые платки, искупался в реке, намыливая голову мылом. Сварил шикарную стерляжью уху.
Незаметно подкрался вечер. Стая журавлей, громко курлыкая, низко пронеслась надо мной. В пасмурном грязно–сером небе, ставшем сразу чужим и неприветливым, устремилась к дальним плёсам пара чирков.
Отправляться в плавание снова в ночь желания не было, тем более что ветер посвежел, загуляли волны, и погода напомнила о перемене первыми каплями дождя. Плотно отужинав и напившись чаю, я напослед проверил готовность плота–катамарана проторчать ночь под открытым небом. Для надёжности выволок его насколько возможно из воды, надёжно закрепил канат и стаскал в палатку вёсла и другие вещи. С горстью ирисок забрался в палатку, по тенту которой всё чаще накрапывал дождь. Я включил радиоприёмник и настроился на волну «Россия».
Здесь под небом чужим я, как гость нежеланный,
Слышу крик журавлей улетающих вдаль,
Сердцу больно в груди видеть птиц караваны,
В дорогие края провожаю их я… — раздались в тишине палатки задушевные слова песни в исполнении Александра Ткачёва, созвучные моим невесёлым мыслям! Прекрасная музыкальная аранжировка затасканной по ресторанам мелодии неизвестного автора. Эх, «Радио России»! Зачем бередишь душу и тревожишь сердце? Мне так одиноко и грустно здесь.
Я выключил радио, зажёг фонарь и достал походную тетрадь. А что ещё остаётся страннику, плывущему в Никуда, как не исповедаться в конце реки–жизни? А она такая длинная, суетная, бестолковая и бессмысленная.
Толстая тетрадь почти вся исписана, но в ней я ещё не сошёл мысленно с борта К-136, не попрощался с подводной лодкой и её славным, «спаянным–споенным, спетым и спитым» экипажем, на три года ставшим для меня родной семьёй.
Ещё год оставался до конца службы — самое трудное время. Не физически. Морально. Ожидание увольнения в запас, новых перемен, свободы гражданского человека. Дни кажутся месяцами, а месяцы годами. У «дембелей» над койками висят отрывные календари, и перед сном под шутливую команду «Смирно!» они отрывают по листочку.
Дни службы серы и однообразны, и шли чередой, как поношенные мундиры в пешем строю. От скуки умереть, перечисляя бесчисленные приборки, смотры, сборы и построения, наряды, караулы, дневальства и патрули, учебные аварийные и пожарные тревоги, выходы в море с погружениями и всплытиями, дифферентовками, торпедными атаками, авральными работами и многим другим, из чего складывается жизнь моряка–подводника. Нет надобности говорить о них, чтобы перелистывать страницы, не читая их. Так однажды сестра Валентина призналась: «Когда в книге попадаются места с описанием картин природы, я пропускаю их». Бедные Толстые и Тургеневы, Гоголи и Аксаковы, Лажечниковы и другие великие мастера литературной живописи! Изощрялись в приёмах и вычурностях изображений природы, старались более сочными и выразительными мазками передать красоту или, напротив, унылость и скудость ландшафта, а некая Валентина, не утруждая себя потугами на воображение прочитанного, просто миновала глазами скушный для неё абзац.