Десять ноль–ноль. Митинг у памятника «Борцам за власть Советов в Приморье». На трибуне первый секретарь крайкома КПСС Чернышов, командующий Тихоокеанским флотом адмирал Амелько и с ними важные, по–индючьи надутые, пришей–пристебаи. Звучат пламенные, напыщенные ложным пафосом речи приморских вождей. Слов издали не разобрать: одни «…ду–ду–ду… Ду–ду–ду…». Да в них никто и не вслушивается. Все ждут конца громкой трепатни с высокой трибуны. Стоим, переговариваемся, незаметно покуриваем. Подходит командир роты капитан третьего ранга Минкин.
— Не подкачайте, ребята! Особенно перед трибуной. Чётче шаг. Чтобы как один щелчок! И выше головы! Пожирайте Амелько глазами! Не подведите!
— Сделаем! — отвечаем дружно. — Не первый день пыль топчем.
Звучат фанфары.
— Пара–ад… Смирр–но–о! На кра–аул! К торжественному маршу… По ротно… На одного линейного дистанции… Знамённая группа — прямо! Остальные… напра–аво! Шаго–ом… Марш!
Грохот роты барабаншиков. Среди них земляк и друг Вовка Марков. Руки у барабанщиков в белых перчатках. Колотят палочками. У трибуны перехватывают их в одну правую руку и машут ими перед собой в такт грянувшему «Маршу нахимовцев».
Мелодии маршей сменяются, гремят из репродукторов над площадью, заполненной тысячами людей.
Но вот и мы двинулись с места. Идём под «Славянку». Взяли ногу. Автоматы перед собой. Локти прижаты. Сцеплены — не разорвать. Шеренги — словно по ниточке выровнены. Печатаем шаг: чак–чак, чак–чак… Левой! Левой! Сверкают воронёные стволы, латунные бляхи ремней, до блеска начищенные хромовые ботинки. Развеваются ленты на бескозырках. Золотом горят на них надписи и якоря. Как синее море колышутся волнами матросские воротники. Красиво! Подходим к трибуне.
— И-и… раз! — кричит первая шеренга.
Вся «коробочка» вмиг головы направо, ест взглядами начальство на трибуне.
Я в правой колонне иду. Согласно строевого устава голову не поворачиваю. Шагаю как зомби, смотрю прямо перед собой. На меня, крайнего, равняется вся шеренга. Чувствую, как что–то длинное мотается под ногами. Шнурки?! Точно! Развязались от хлопков, распустились на обоих ботинках на метровую длину, болтаются плетьми. И в аккурат у самой трибуны! Ни раньше, ни позже! Кто–то наступил на них. Спотыкаюсь и падаю. Сбиваю переднего. Тот — следующего. Задний валится на меня. Вся колонна сбилась, сложилась будто составленные на столе доминушки. Толкни одну — упадут все!
И это — на виду командующего флотом!
Минкин, не ведая, что за его спиной рота устроила «кучу–малу», лихо чеканит шаг. Кортик прижат у левого бедра, правая рука у лакированного козырька фуражки с «золотыми дубовыми листьями». Завидно идёт командир! Ножку тянет по всем правилам строевой подготовки. Не догадывается, почему адмирал Амелько морщит нос и отворачивается.
А мы уже повскакали с асфальта, подстроились под марш, ногу взяли, стучим ботинками: «И раз, и раз… И раз, два, три-и…».
Минкин обернулся, окинул взглядом «коробочку», остался доволен: классно идёт рота. Молодцы! Не напрасно пару месяцев строевую рубили, асфальт подошвами прессовали!
Да-а, уж…
Здравствуй, море!
«Сегодня тринадцатое июня, среда, десять часов утра…» — сообщило любимое «Радио России».
Спасибо, друзья! Если бы вы знали, мои дорогие, где я сейчас слушаю ваши замечательные песни, вы бы просто …опупели! Они звучат далеко–далеко, за семьсот километров от Новосибирска, на диком безлюдном берегу Оби под шелест моросящего дождя, наполняя палатку теплом задушевной музыки.
Не хочется собираться в путь в хмурую морось, косой пеленой нависшую над рекой и тайгой. Нет желания выбираться из нагретой постели, когда над ухом звучит раскатистый, берущий за живое, голос Ивана Кучина:
Тоска, грусть, печали — всё теперь позади. Радость души, вырвавшейся в свободный полёт, вытеснила из сердца всё наболевшее там. Некогда мне сегодня грустить, тосковать и печалиться. Впереди долгий, трудный путь к морю Карскому.
К морю стремился в молодости. К нему стремлюсь и сейчас. Кто однажды стёр башмаки на палубе, тот хочет вновь вернуться на неё.