— Ба! — Князев хлопнул себя по лбу и вцепился взглядом в Дружкова. — Ты-то мне и нужен. Ты мне компрессор привез?
— Откуда! Это ж в другие совсем места ехать. Вот выгрузимся, отдохну маленько, тогда и...
Князев безнадежно махнул рукой.
— Слышал тысячу раз. А компрессора нет. Стало быть, нет и морозильной камеры. С этими спичечными коробками сколько я наморожу? С гулькин нос. Так что, дружок, отдыхать тебе противопоказано, да ты и не умеешь, культуры в тебе не хватает. Давай-ка выкидывай из машины свое барахло и дуй за компрессором. Кстати, ты наладчиков обещал. Дождусь я их?
— Будут... это самое... я договорился.
— Смотри. А то доблестная служба Зайцева всех мидий в бухте на меня изведет. Хранить-то продукт негде.
— Чего ты ко мне привязался! — неожиданно Славу взорвало. — Да это не мое вовсе дело! Честное слово, вот сегодня же скажу Тугарину: все, точка, буду заниматься своей столовой, бельем да посудой... Тоже мне... это самое!
— Твое, Слава, твое. — Князев примирительно положил ему ладонь на грудь: — И ты это лучше меня знаешь. Ты этим всю жизнь занимался и без этого не сможешь. Тебя все знают и ты всех — брось, не ной!
— Да надоело! Ни поспать некогда, и поболеть даже, черт его знает... это самое. И зачем я буду тратить свои деньги еще на дело, если мне за него должны платить, мне! И не заговаривай со мной про компрессор, вон к Тугарину иди, дави. Пускай он... это самое, командует. А мне ни к чему наука ваша. Мне чтобы люди могли жить нормально, а там — ваши дела... — Слава махнул рукой и побрел к лесенке наверх.
Князев как ни в чем не бывало крикнул ему вслед:
— Там в холодильнике, Слава, темная такая бутылка, найдешь. — А Зайцеву добавил: — Сейчас угомонится. Поспать человеку надо, это ежу понятно... Это самое, — улыбнулся он. — А вы что? Дуйте следом наверх.
Когда Зайцев с Северяниным поднялись наверх, в «апартаменте» уже витал благоуханный аромат свежезаваренного чая. Слава выставил на столик-каталку чашки, сахар, печенье, разлил чай. А когда уселись, снова встал, принес из холодильника полбутылки князевского коньяку и три крошечные рюмки.
Зайцев тут же демонстративно перевернул свою вверх дном, а Слава сказал, наливая себе:
— Можно и в чай. Я ж понимаю... Да ты выпей, у тебя есть повод.
— Да? Вот бы узнать — какой?
— Директор мне сказал, — Слава зачем-то конспиративно оглянулся. — Сказал, — ну, я и... это самое... Кой-чего тебе... Ну, из твоего списка. Для аквариальной. Вентили там стеклянные с автоматическим управлением, релюшки, винипласт.
— И молчал, негодяй!? — вскинулся Борис Петрович радостно. — Где же оно?
— Не, это еще ехать надо. Пока договорился. Но ты понял: для тебя чековую в первую очередь дают, понял?
— Мы с Соловьевым тебя озолотим! Или оконьячим — по желанию. Теперь можно проток в аквариумах ставить на автомат, глядишь, звери дохнуть перестанут, а? Ну разве так можно, чтоб девочка-лаборантка отвлеклась на десять минут, с подружкой заболталась, краник не открыла, они и задохнулись. А с них лаборатория Тампер полгода уже данные снимает на адаптацию. И результатов генетики во всем мире ждут. Гордись, Слава, — так что ли? Высыпайся и вези нам все, что добыл. Ждать некогда!
Приморский июнь наконец развернулся во всей своей мрачной красе. Днем на каменистой вершине, что охраняет бухту от сырых юго-западных ветров, клубилась желтовато-серая подозрительная мгла. К вечеру туман решительно сползал к подножию, накрывая поселок и бухту. Лишь сильные лучи корабельных прожекторов, бьющие со шхун в разные места берега, напоминали о солнечном великолепии этих мест.
Когда совсем темнело, ветер нажимал сильнее, принося с океана стылую надоедливую морось.
Так повелось у Софьи Ильиничны Тампер и у других ветеранов станции: самая важная, собственно научная работа приходилась на вечер, после десяти часов. Обстановка лаборатории, пустевшей к вечеру, с мерным гулом холодильников, журчанием воды в дистилляторах позволяла без труда направить мысли в нужное русло. Минимум новых ощущений. Все сегодняшние хозяйственные заботы позади, завтрашний день начнется с утра. Вечер — единственное время, очищенное от жизни, — для науки.
Нс удивительно, что в эти часы Софья Ильинична предпочитала одиночество любым, даже сугубо научным разговорам. Трепетное отношение к работе проявлялось в ней вечерами сполна: она ощущала себя художником, в решающий для творчества час оставшимся наедине с загадкой чистого холста.
Тугарин, приняв дела начальника станции, посмеивался над вечерними и ночными бдениями ведущих ученых. Экая блажь, думал он, закрывая в шесть часов дверь кабинета и отправляясь домой. Нужно напрочь оторваться от жизни, чтобы так неумело строить свое время. Поработали бы в контакте с производством — научились!