Как больно видеть мертвую птицу, если только что видел ее живой! А попади она к тебе уже мертвая, и более того — ощипанная и изжаренная, тогда ведь совсем другое дело. Почему? Где та грань, на которой кончается в душе боль по убийству? И почему она кончается так легко?
Видно, не так уж совершенна природа, если эта грань, такая важная для нее, смогла возникнуть в человеке. А во многих и вовсе умерла способность испытать боль другой жизни.
Птица — ладно. Убийца, видно, все-таки что-то понял, не пришел. Скорей всего испугался, но, испугавшись, может, и задумается.
А как в море? Ведь мы губим сотни, тысячи жизней там, ничего еще не зная об их боли. Жизней не летающих, гибнущих тихо и незаметно. Даже спусковой крючок нажимать не надо. Собрал — и съел. Можно ли? Нет ли в этом глубокого разлада с высшими законами природы — смыслом и гармонией?
Долго сидел Володя рядом с убитым гусем. Думал. И дал зарок: всегда помнить о чужой боли. Потому что если о жителях моря суждено думать здесь многим, кто же вот так, с открытым для боли сердцем, подумает о Светлане, об их любви, которую сам так бездумно и легко отодвинул с дороги...
К ночи шторм разгулялся не на шутку. Лодка не вернулась, это было видно еще с сопки, засветло, да и безумец только вышел бы в море в такую волну на крохе — «Прогрессе». Где-нибудь пережидают.
Не заходя в дом, Северянин увидел на пирсе, в гейзерных выбросах брызг одинокую фигурку. Наташка!
На ней была нейлоновая курточка и пробеленные солнцем истертые брюки. Ветер отчаянно трепал открытые волосы, но ей будто и не было дела.
Владимир накинул телогрейку на ее плечи. Она подняла глаза, полные слез. Плачет, или ветер?
— Гуси летели, видела? Я был на вершине.
— Почему их нет? Надо искать, наверно?
— Ничего, это бывает. Случись что, моторист примчал бы один... Зашли в бухту Причастия скорей всего, пережидают на питомнике... Сюда им раньше утра не пробиться... Там гуся убили, влет. Какая-то сволочь. Стая ушла, а он упал... Так и лежит, на сопке...
— Причастия — это далеко?
— Семь километров по дороге... Ты что, не выдумывай! В худшем случае, пристали к берегу где-то, придут пешком. А может, и переночуют.
— Это он из-за меня, я знаю. Ему все хотелось что-то сделать такое... кого-то одолеть...
— Сначала себя, — сказал Северянин.
— Он хотел достать мне самый большой гребешок.
— Он его достанет, — сказал Владимир уверенно.
Проводы были лишними, как все проводы на земле. Давно записаны адреса, высказаны мысли и даже чувства. Последние взгляды, пожатия рук, похлопывания по плечу — не более как дань надежде, что это прощание хоть что-то еще добавит к давно состоявшемуся прощанию душ.
Вещи лежали во дворе. Лениво бренчала гитара, кто-то напевал надоевшую всем песенку — ждали машины.
Дядя Коля бродил по опустевшему, неприбранному дому, натыкаясь на порожние бутылки, картонные коробки, поплавки, груды ракушек по углам, кирпичи, мотки веревок, рваные одежды. В комнате, где жили девчата и еще несколько минут назад стоял веселый гвалт, постели были скомканы, на столе стояли грязные стаканы, лежали куски хлеба и рыбьи кости.
Он зашел в комнату к Наташе — единственную комнату, кроме его собственной, где кто-то оставался жить. Выла там в углу небольшая полочка, всегда уставленная его подарками,
Сейчас полка была пуста. На полу под ней валялись обломки безделушек — пустой мусор, который пора выметать. Только один утенок, пузатый и важный, сделанный из двух морских ежей, уцелел в углу. Дядя Коля протянул к нему руку, но тут же отдернул. Из-за фигурки выглядывала острая крысья мордочка. Стеклянными глазами она смотрела на механика, чуть поводя усиками.
— Хозяйка пришла, — сказал дядя Коля громко и грустно. — Стало быть, отлетовали — хана реке!
Машину загрузили быстро, и Наташа влезла в кузов.
— Ты куда? — не понял Владимир.
— До Причастия ведь доедем?
— Верно, поехали.
Через десять минут они спустились в кромешной тьме с крутого склона к островку света — ажурному домику водолазов возле тихой, со всех сторон закрытой бухточки. У знакомого причала на гребешковом питомнике, построенного Владимиром еще на заводе и собранного здесь вместе с Борисом, тихонько раскачивался и поскрипывал концами серый катерок. На борту, отчасти съеденном ржавчиной — катерок, видно, работяга, не из парадно-выездных! — Северянин различил имя: «Морской геолог».
Под бортом осторожно погромыхивал дюралевый «Прогресс» Зайцева.
— Вот они... — произнес Северянин с облегчением и невольно остановился при виде достигнутой цели.