Я всучил ему весло, и мы принялись за работу.
Скоро пришлось раздеться до пояса. Ветер приятно обдувал спину, ломота холодной ртутью заливала позвоночник, ладони горели. Других ощущений не было. Вздох — всплеск, вздох — всплеск... Время захлебнулось в барашках где-то за кормой. Вместо него пришло дыхание: вздох — всплеск, вздох — всплеск...
А ветер стихал к берегу, и мы шли быстрее, а когда хрустнула галька под днищем — не поверили.
Макаров сидел, опершись локтями о колени, и взгляд его был черен. Желания, мысли, воля — все, что заставляло нас каждый день влезать в лодку и браться за весла, все это сегодня осталось там, в озере. Мы отдали ему все, кроме наших бессильных тел, и мы любили его.
— Будете лететь? Тогда веселей! — сказал пилот, наливая в большую кружку чай из Герасимова чайника.
И мы побежали к бочкам, если только наши движения можно было назвать бегом. Галька уходила из-под ног, комары с остервенением кидались в лицо.
Некогда!
До самолета метров двести. Пробую покачать бочонок. Восемьдесят кило, не меньше. Одному не взять!
Некогда! Некогда!
Не было такого, чтобы не брал, когда надо!
Макаров злится. Сети его нынче сухи, руки сбиты, мы адски работали на веслах — и во имя чего? Моя городская служба слишком чужда Макарову, чтобы стать причиной такой спешки. У них в тундре проще: человек никогда не уходит от того, что должен делать. Он этим живет.
— Помоги!
Он приседает, берет бочонок руками — за верх и за днище — рывок!
Макаров покачнулся на корточках, побагровел, крякнул и медленно встал. Казалось, мощные гидравлические поршни разжимают его колени.
Шаг — и нога по щиколотку в гальке, шаг — и другая тонет рядом.
Макаров заметно слабее меня, и он, однако, несет.
Несколько раз пытаюсь закинуть донышко второй бочки себе на плечо. Тузлук льется на гальку, окропляя лишайники.
Макаров шагает на полусогнутых ногах прямо к самолету. На плече — его надежда, и он ее донесет, пусть бы ему умереть под нею...
Собираю остатки сил во всех мускулах тела, даже в тех, которым нет дела до этого бочонка. Отчаянный рывок всем корпусом, и я ввинчиваю плечо под донышко бочонка. Чудом сохраняю равновесие.
Теперь подняться. Сердце взбесилось и колотится в голове, как рыбина по дну лодки.
Поднимаюсь. Господи, до чего медленно! Только бы не упасть!
Тузлук льется на голову, стекает по лицу. Комарам он не помеха. Кажется, даже наоборот. Они совсем озверели, эти вампиры.
Ну вот. Иду. Двести метров. Сколько это шагов? Четыреста? Пятьсот?
Острое ребро донышка врезается через плечо прямо в легкие. Не хватает воздуха. Судорожно дышу открытым ртом, как выдернутый из сети голец.
Что-то кричат летчики от дома. Кажется, отчаевали. Надо спешить, а как?
Иду. Наверное, я похож на карлика с горой на плече... Интересно, приду я когда-нибудь к самолету? Как хочется упасть лицом в прохладную гальку или в этот душистый кустик ягеля и ничего больше не знать на свете. Особенно про рыбу...
Поворачиваю голову налево — в двух шагах шасси «аннушки». Из глаз моих катятся странные, будто чужие слезы.
Так сладко дышится полной грудью, чистыми легкими, из которых вынули грубое жало бочонка.
Все-таки дошел!
В самолете я лежу в проходе на шкурах, расплющенный усталостью, курю и гляжу в потолок.
Макаров сидит на бочонке, прижав к иллюминатору потный лоб. Он сидит неподвижно с того момента, как заревел мотор и «аннушка» запрыгала по гальке, набирая скорость.
В углу его рта торчит забытая, давно погасшая папироса.
Озеро уходит. Оно где-то позади, в прошлом, и как все, что прошло, уже подергивается в памяти легкой дымкой. Только там, в гальке на берегу, высыхают последние капли нашего пота, смешанного с тузлуком.
Макарову плохо. Побелели костяшки пальцев, вцепившихся в шпангоуты, горькие складки незнакомо очертили его насмешливый рот. Я раньше никогда не замечал, что друг мой так заметно уже лыс, сед и стар.
— Тебе очень плохо? Вроде не болтает.
Он молчит, будто не слышит. Молчит долго, и я, кажется, начинаю понимать его.
Внезапно он обернулся. Тоска и страх хлещут из его глаз прямо в мои. Мне жаль его так, что каменеет кровь. Я вижу его глазами город. Далекий, чужой, огромный, и в глухом каменном лабиринте его улиц навсегда исчезает мой друг, живая плоть от своей чукотской земли.
Я не могу видеть, как болит в нем крепкая, сильная душа.
Заходим на посадку. Все кончено. Привычный свет привычного дня.
В аэропорту нас встречает диспетчер, тот самый, без чьей разворотливости нам бы никогда не видеть озера.
Ветер, который недавно наполнял наш парус, теперь развевает плащ диспетчера.