— Я бы ее разобрал, твою лебедку, — сказал Северянин решительно. — И ровным счетом ничего не изменится в мире. Но когда приедет мое семейство, когда захочется водопровода и прочих благ цивилизации, а твои вещи на рыбокомбинате выбросят из квартиры на улицу, потому что ты там не живешь уже два года, а место занимаешь, вот тогда ты заскребешь в затылке.
— Откуда ты на мою голову? — Зайцев встал, ворча. — Хоть бы не забывал, чего мне стоило придумать и обосновать твою должность, вытащить тебя из города...
Пусть поворчит, думал Северянин. Потешит свою совесть. Не привык он уходить с работы раньше времени, ведь кроме работы у него ничего и нет. И уходить — некуда, не к кому. Да и камин интересует его, пожалуй, лишь по давней привычке потягаться с Князевым.
...Камин получался. Работали лихорадочно, без перекуров и без устали. И чем явственнее вырисовывалась топка, дымоход с заслонкой, тем быстрее хотелось класть дальше.
Друзья не заметили наступившей ночи. Они карабкались вверх, к потолку, сквозь потолок — на чердак и сквозь крышу — к звездному небу с размашистой Кассиопеей прямо над головой. И вслед за ними туда же, к небу, тянулось внушительное, дорогое сердцам сооружение.
Неструганые доски пола застелили фанерой. Перевернутый ящик, установленный перед камином, украсился парой банок консервов, хлебом, бутылкой вина. Не в силах вытерпеть положенных для высыхания кладки двух дней, на просторном поде камина развели веселый костерок. Затаив дыхание, следили: куда пойдет дым? В трубу или в комнату? И когда дым, несмотря на безветрие и сырой дымоход, пошел, как положено, вверх, крик восторга потряс унылые стены пустого дома.
В эту же минуту погас свет: электростанция работала только до двух часов. Но это ничуть не смутило ликующих и смертельно усталых рыцарей мастерка — им светил камин, настраивая на неспешную беседу.
— Ох, как все болит! — блаженно простонал Северянин. — Дохлятина конторская, так тебе! Нет, великая штука — приложить руки к делу!
— Дела бывают разные, — многозначительно произнес Зайцев, принимая разговор. — Лучше бы лишний биологический разрез по бухте сделать. Слыхал, что директор говорит: под марикультуру — любое обеспечение. Давно бы так! Брать у океана взаймы, без отдачи, научились на высоком уровне, пора учиться отдавать, а? Ничего, за два года сдадим бухту Рыцарь комбинату под питомник, с полной раскладкой по гидробиологии, по видовым характеристикам. Вот дело, к которому стоит приложить не только руки — душу!
— Зачем же крайности: это стоит, это — нет. Все об индустрии мечтаешь, а бухту ты спросил? Хочет она твоей индустрии, пусть даже марикультурной? Хорошо ли ей будет, когда ее начнут пахать водолазы, вооруженные самой что ни есть техникой. Пахать и сеять, пахать и сеять, и все одного гребешка.
— Не одного гребешка, и не суди о том, чего не знаешь...
— Пусть не одного гребешка, а двух трепангов. А бухта — это мир, который твоя индустрия растопчет при самых благих намерениях. Я понимаю, когда на земле вместо прекрасных, но несъедобных лесов вырастают скучные, зато съедобные хлеба — так надо, чтобы выжить. Это на земле. Может, пусть хоть море останется тем самым лесом. Прекрасным и малосъедобным.
— Поздно, товарищ идеалист, поздно! Море уж много веков как съедобно.
— Я недаром заговорил о деле, к которому надо приложить руки. Марикультура, по-моему, — не цель, но способ. Растить твоих гадов, а главное, рядом с ними, через них — растить людей. Таких, чтоб думали о себе потом, а о природе вначале. Как нас учат думать о матери. Чтоб не лезли туда со своим аршином — неважно каким красивым словом ты его назовешь, — а лучше бы строили тут красивые дома, как вы, старички, умеете. Камины, семьи, детишек бы заводили. И не спешили бы сожрать то, что можно и оставить. В море бы ходили... да, как в лес за грибами, а что? Гриб срезал, а ножку оставил, вырастет. И бабочку даром бы не ловили.
— Вот-вот, нам только мудреца-схимника не хватало! — проворчал Зайцев, устраиваясь на гулком листе фанеры. — Переутомился ты, Северянин. И без жены тебе тут нельзя, я понимаю. Бог с тобой, делай быстрее хату да привози Светлану. Мне как-то не улыбается вместо морского инженера иметь в качестве правой руки проповедника. Фарисеи! Не делать — значит, не вредить, так звучит ваше кредо? Ладно. Наше — думать и делать.
Станислав Максимович Дружков принадлежал к немногочисленной породе людей, начисто лишенных отчества. Так случается, если человек много лет кряду замкнут в одном, неизменном коллективе.