Правда, чаще это приводит к потере имени и сохранению одного лишь сиротливого, зато более внушительного отчества. Дружков, при его солидной фигуре и весомой походке снабженца по призванию, вполне логично мог бы уже лет в двадцать пять превратиться в Максимыча и оставаться таковым до конца дней. Но где-то в безответственной молодости случился сбой, и всем сразу стало ясно, что никакой он не Максимыч, а конечно же Слава — простецкий, безотказный, неутомимый, бесконечно отзывчивый к чужой нужде. Он был Слава на рыбокомбинате, с которого никогда не уезжал, кроме как по делам снабжения. Он оставался
Славой во всех, ему лишь ведомых точках района и края, где можно отыскать любую мыслимую вещь, когда-нибудь сделанную или добытую людьми. И когда в бухте Рыцарь его путь впервые пересек Евгений Васильевич Князев, Дружков вошел в новый, неведомый мир науки под тем же легким именем — Слава. И в том же бесценном качестве — снабженца, хозяйственника, человека, без которого ничто не делается в этом мире.
Слава хорошо знал себе цену. И все, с кем он был связан, знали ее не хуже. А если кто-то забывался, начинал давить пустыми авторитетами или директорскими приказами, Дружков без труда находил способ урезонить ретивого. Станция ведь не город, где можно в любой момент снять трубку и потребовать восстановления нарушенной электрической сети, проверки водопровода или нормальной работы отопления. Даже к врачу со станции в поселок не попадешь, если об этом заранее не позаботится Слава Дружков и его хозяйственная служба. До врача ехать добрых пятнадцать километров, а добывать бензин умеет лишь Слава да пара его приближенных. Если же кому придет в голову требовать официальных поставок по реальной потребности, тот может сразу закрывать станцию и ставить крест на десятке важнейших и перспективных тем.
В незамысловатой душе Славы сидел один вечный двигатель — суровая производственная необходимость, давно заменившая ему смысл жизни. И сейчас, возвращаясь на Рыцарь с очередной победой, Слава чувствовал себя совершенно счастливым. Ведь он, ни много ни мало, везет электричество для половины станционного поселка. Теперь — конец генераторам-времянкам, несмолкающему рокоту дизеля над бухтой, постоянной нехватке киловатт на силовое оборудование. Столько проблем снимается разом благодаря одному трансформатору!
Перед рассветом он добрался до своей комнаты на Рыцаре и обнаружил, что на его диване безмятежно спят две юные особы. Слава ничуть не расстроился. Должно быть, для него это было в порядке вещей, потому что он только буркнул сам себе:
— Тю, это что? А, Борис, наверно... — И уехал к дому, где Борис Зайцев с Владимиром Северяниным мирно спали у только что достроенного камина.
Настойчивый стук разбудил их ровно в шесть. Когда продрали глаза, Слава стоял на пороге, чуть покачиваясь, подпираемый сзади оглушительным птичьим концертом и свежестью весеннего утра.
— Борис, слышь, у тебя... это самое... как его, чаю не найдется?
— Откуда ты свалился? — спросил Зайцев, приподнимаясь на локтях. Дружков, хромая, подошел к камину и принялся деловито готовить растопку. При этом он кряхтел и сопел, точно работа была ему не но силам, а потом вдруг обернулся и просиял:
— Какое я тэпэ привез, ребята! Болгарское, новенькое! Теперь у вас нормальный свет будет, и во второй лабораторный корпус подам!
— Что с ногой? — Зайцев наконец выбрался из спальника.
— Ерунда, — отмахнулся Дружков. — Царапнулись в городе с ЗИЛом. Болит, зараза... Но главное, какое тэпэ чудесное!
— Перелома нет?
— Да вроде нет, отходит.
Северянин смотрел на Дружкова с изумлением, как на ожившего святого. Такой детской радости по поводу обычной трансформаторной подстанции он просто не мог представить на лице человека, едва стоящего на ногах. Да и само лицо выглядело совсем не празднично: глаза ввалились, щеки дня три не знались с бритвой.
— Ты когда приехал? — спросил Зайцев.
— Только вот. Две ночи не спал, зараза... ты представляешь, это самое... как его... директор совхоза говорит: дай машину на день, позарез, корма подвезти нечем, все свои на ремонте. Ага... А завтра, говорит, сами погрузим вам тэпэ... Две ночи не спал, а еще отметить это пришлось с ним... как же... Весь свой аванс спустил...
Слушая эти путаные объяснения, наблюдая, как быстро занялся в камине костерок, как ловко Слава Дружков пристроил над ним чайник, бархатный от сажи, Владимир почувствовал себя последним эгоистом. Вот человек, думал он, жизнь готов отдать ради дела! Он умрет, этот большой ребенок, но дело сделает. И встанет с одра, чтобы заплясать от счастья, если дело удалось. А тут паршивую лебедку сделать — и то увильнул. Сначала себе — каминчик, уютик, а работа — побоку, она подождет...