Посреди лета узников, содержащихся в кельях, всех заковали в железа – кому надели кандалы на руки, кому на ноги – и отправили в глубь острова на лесоповал. Игумен Паисий по совету одного из своих пособников взялся перестраивать пристань. Советчику-клеврету подумалось, что мостки пристани слишком высоки. Он высказал опасение, что приедут вдруг царские гонцы, потянутся к высоким мосткам да прогневаются на высоту их – трудно влезать. И введут те гонцы Иоанну в уши, что Паисий в Соловках высокомерный гордец – плохо встречает и на государевых людей с высоких мостков взирает. Все это был, конечно, полнейший вздор, была нелепица из уст глупца. Но игумен был вынужден согласиться с этим, так как нелепица сия строилась на заботе о государевых людях – возразишь, значит, царя достойным образом не почитаешь, и полетит голова с плеч. Паисий сказал, что ему и самому давно не нравятся высокие мостки, и приказал сделать новые. Начали работу. А дня через два нашли того ретивого советчика мертвым на берегу. Сказали монахи, что он утонул при рыбной ловле. Сами же не очень верили этому. И избегали с тех пор советовать Паисию.
Пищу для узников новый игумен распорядился не давать вовсе. Велел им жить на подаяние: много богомольцев наехало в монастырь в это тревожное лето, а богомольцы, известно, – народ жалостливый. Сказал Паисий, что если и богомольцы не подадут, то питаться, чем Бог пошлет. А Бог непременно пошлет, так как Он милостив. При этом настоятеле один всего раз узники поели сытно – на праздник Преображения, когда освящали Спасо-Преображенский храм. А так и жили на подаяния до осени. Но не хватало этого. Когда иноки и паломники бросали чайкам сухой хлеб, узники отбирали у чаек хлеб. Пробовали есть и самих чаек: забивали их камнями, что было нетрудно, потому что целые тучи этих птиц каждое лето селились на островах, потом тушки обжаривали на огне и тогда съедали. Мясо чаек было невкусное, неприятно отдавало рыбой. Когда удавалось, узники для себя ловили рыбу и кормились ею, но чаще не удавалось, и тогда подбирали на берегу выброшенную волнами дохлую рыбу. Оттого болели.
И осенью бежали с острова. Но случилось это немного раньше, чем предполагали, – не дождались крепкого ледяного припая, который сковал бы не только берега и заливы, но и пристань. А произошло все вот как…
Брат Хрисанф оказался в особой нелюбви со стороны игумена Паисия, и игумен, завидя его, не упускал случая указать на него братии пальцем и воскликнуть: «Зрите, братие, се служитель Божий при свете дня – безмолвный и почтительный. Но вижу его внутренним зрением! Во тьме ночи он лихоимец с руками окровавленными!». И часто накладывал на него епитимью – так что Хрисанф избегал попадаться на глаза Паисию. но не всегда это удавалось. В один из ясных осенних дней Хрисанф катил по двору обители новый мельничный жернов, который он сам в несколько дней высек на берегу. За этим делом увидел его игумен и закричал, что не примет нового жернова, ибо если его точили руки убийцы, то не мука будет ссыпаться с него, а перемолотые кости убиенного. И наказал Хрисанфа тремястами поклонами перед иконой, и назначил сторожа. Этот сторож на другой день рассказывал, что Хрисанф исправно кланялся и усердно молился всю ночь. После же трехсотого поклона наказанный вдруг рассвирепел: он плюнул себе под ноги и осквернословился, и, схватив глиняный сосуд, в котором содержался олеум бенедиктум, – первое, что попалось под руку, – разбил его ударом о стену. Потом Хрисанф в ярости воскликнул: «Не знаете игумена своего! Тело его – виселица! Руки его – петля!» И был инок так грозен, что сторож сидел обомлевший, без голоса и движений, и не мог помешать Хрисанфу уйти. Разгневанный Паисий разослал монахов по всему острову, чтобы поймали и привели в обитель дерзкого узника. Но монахи ходили от берега к берегу и говорили между собой – не на того ли советчика-клеврета, не то утопшего, не то удавленного, намекал Хрисанф. И не могли отыскать следов беглеца, а только нашли остатки оленя, которого тот убил, оголодав. Тогда игумен призвал к себе всех узников и обещал свободу тому из них, кто приведет ему Хрисанфа. Иван Месяц вызвался идти, с ним Самсон Верета и Копейка. И еще двоих узников позвали – Михаила и Фому, родных братьев, – переговорили с ними в сторонке. Те согласились. А Паисию объяснили: не мудрено им отыскать Хрисанфа – каждую расщелину знают на острове, мудрено взять его – инок этот огромен и тяжел, из года в год катает по берегу камни, силищу накопил. Просили у игумена за свой подвиг свободы по жребию. Паисий разрешил: видно, очень хотел строптивого Хрисанфа в свои руки. Взяли узники на кухне хлебов и отправились на поиски. Не долго искали; знали наверное, где мог спрятаться беглец. И не ошиблись – таился он под лодкой, укрытой дерном. Ни за что бы не найти Хрисанфа монахам!… Здесь и держали совет и сошлись на том, что нельзя уж им больше возвращаться в обитель: и при Филиппе, игумене добром, там было несладко, а уж при Паисий и подавно ожидает узников такое житие, при котором могила желанна, ибо она приносит облегчение. И в последний раз они прокляли остров, Паисия, стены своей тюрьмы; затем очистили лодку, просмолили ее и вытащили из леса на берег… Море было спокойно, небо ясно. Никто не помешал узникам отчалить. Копейка сел к рулю, Месяц, сын боярский, занял место впереди, а четверо – на веслах. И заплескалась вода под лопастями, закрутились воронки у руля – поплыли… Молили Бога, чтоб никто из братии, шатаясь праздно, не вышел на берег с этой стороны острова. И только когда Большой остров Соловецкий был едва уже виден, остановились передохнуть. Михаил и Фома, братья, повернулись друг к другу и, радостные, обнялись и сказали:
– Слава Богу! Сжалился над нами… Но Хрисанф заметил им:
– Поспешна ваша радость – ладейки монастырские быстры.
На это ничего не ответили Хрисанфу, хотя могли бы укорить инока за то, что он первым поспешил из монастыря, не подумав о быстрых ладейках, забыв о том терпении, к какому сам же призывал. Но уж решили во всем положиться на провидение Господне.
Здесь Месяц посмотрел на север и воскликнул:
– Богородица с нами!…
И все также глянули на север и увидели там плывущие льды. Тогда Копейка и Хрисанф показали остальным, как нужно поднимать парус. Потом долго шли под парусом, иногда помогая веслами. Обходили льды с юга. Ветер несколько раз менялся, звездам не было счета, но с середины ночи они закрылись тучами, и кормчий Копейка потерял направление. Все вповалку легли спать, и только Копейка сидел до света, сторожа льды. В утренних сумерках он разбудил всех и показал им на восток. Там, сквозь легкую дымку разглядели два белых пятна, два паруса. Над гладью воды далеко разносились звуки всплесков весел…
Тогда беглецы тоже взялись за весла, но парус не поднимали, потому что ветра почти не было. К тому же с парусом боялись быть замеченными. Их выдало бряцанье кандалов: у Михаила, Фомы и у новгородца Вереты руки были закованы. На ладейках услышали стук железа. И закричали иноки, что видят беглецов, и приказали им остановиться. Тогда Копейка повернул на север, к виднеющимся белой полосой льдам. Гребцам же сказал, чтоб они собрались с силами, а не расслаблялись в страхе. Здесь Иван Месяц крикнул монахам о Соловецкой Богородице, которая сегодня покровительствует беглецам, и призвал иноков оставить погоню, поскольку она есть пустая затея. На ладейках не ответили, а только сильнее налегли на весла. Дымка рассеялась, и уже хорошо видели друг друга.
Тем временем спереди все были ближе льды, но Копейка и не думал сворачивать. Гребцы спросили его, не собирается ли он разбить лодку и потопить всех. Копейка же сказал им, чтобы именно теперь они перестали озираться и тратить силы на разговоры, и еще сказал им поработать веслами так, как никогда не работали. Иначе, предупредил кормчий, им от погони не уйти; и тогда падут батоги им на ребра, и цепы ударят по зубам. А Месяца, сына боярского, попросил Копейка к себе на корму. Месяц тотчас пересел; нос лодки оттого чуть приподнялся над водой, и, встретившись со льдом, лодка не уткнулась в него, а на треть своей длины выехала на него. Льдина же эта была не маленькая – целое ледяное поле, которое простиралось так далеко, куда хватало глаз. Засмеялся хитрый помор и сказал всем выходить на лед.
Когда вытянули лодку из воды, то увидели, что стоит она ровно, не заваливается на бок, и тогда разглядели узенькие деревянные полозья, прибитые к днищу с обеих сторон вдоль киля. И поняли назначение этих полозьев. А Копейка все посмеивался и говорил, как быть дальше. Вдохновленные появившейся надеждой, беглецы взялись за борта лодки, подтолкнули ее вперед и все быстрее, быстрее, и уже бегом погнали ее на запад. Тут монахи на ладейках расчухали, что произошло) и закричали, разъяренные, и, побросав весла, открыли стрельбу. Узники слышали пять выстрелов. Значит, у иноков были с собой пять пищалей-ручниц. Три пули улетели неведомо куда; четвертая пуля чиркнула по льду недалеко от бегущих – над тем местом поднялось легкое снежное облачко, а лед отозвался затихающим «тью… тью… тью…». Пятая нуля ударила в борт лодки, изрядно подпортив его возле уключины, и задела оковы на руках Фомы. Оковы от того дернулись так сильно, что поранили до крови запястья Фомы.