Он наспех перекрестился и продолжил суд.
Выжила синица. Сын боярский Месяц, оставленный в снегу, скоро очнулся. Ночь провел в подвале той же латинской церкви, а наутро вновь предстал перед грозным властителем – грязный, окровавленный, нераскаявшийся.
– Молод очень, – сказали царские любимцы. – Упрямый.
– Не умом живет – меднолобый, должно быть, – заметили иноземцы-наемники. – Покаялся бы, в ноги Иоанну пал, как мы, да жил бы до ста лет. А так сам себя погубит за ничто – за слово.
Но притупился уже гнев царя. Утомился от судов Иоанн и не искал судимому скорой расправы. Однако Месяца не простил. Как видно, не считал государь, что слово – ничто, хотя и отказывался бывало от своих слов. Велел заковать удальца-упрямца в цепи и, принимая во внимание его храбрость в ратном деле, придумал государь оказать Месяцу честь – сослать его в монастырь Соловецкий. И все Иоанновы слова, касающиеся сего приговора и дальнейшей судьбы судимого, были немногочисленны и тверды: надлежало Месяцу содержаться в тех Соловках от прибытия до государской милости, – что означало, скорее всего, до сгноения костей.
Не стал бы, конечно, Иоанн возиться с какой-то мелкой синицей, со столь малым чином, с сыном боярским, не стал бы посылать с осужденным провожатых в такую даль, удавил бы его петлей в здешних подземельях или голову лихую неподатливую, роскошь такую, отсек да закопал без домовины, – если бы не обоз с многоразличным имуществом и дорогими подарками, какой он посылал из завоеванного Полоцка в Соловецкий монастырь к игумену Филиппу, в миру Федору Колычеву, бывшему своему наперснику. Так, с оказией, решил царь и опального отправить в ссылку – любил Иоанн разнообразие в судах и расправах… А может, здесь следует и иначе подумать, – что не в разнообразии дело, а дело в божественном покровительстве. Другого кого царь не стал бы миловать Соловками, и даже высокие дворянские чины, не синицы уж, а орлы да павлины, многажды, бывало, подставляли шеи свои под топор – и рады бы в Соловки, да дальше плахи не пускали. О Месяце же самое время сказать, что с рождения отличила его Богородица от других младенцев. Мать, родившая Месяца, в родах же умерла, чада своего не увидев, тельца его не приласкав и не поцеловав в грудку, – то сделала за умершую Пресвятая Богородица: теплым материнским дыханием овеяла младенца, над сердцем поцеловала его, и поцелуй сей, знак своей любви, пометила тут же родимым пятном – отпечатком прекрасных губ… Видеть тот знак Иоанн, конечно, не видел, и тех баек, что рассказывали о явлении Богородицы в семействе Месяцев над умирающей дщерью, не слышал государь, однако дерзкого юнца пощадил, хотя других отправлял к праотцам и за меньшие провинности. Любил порядок… Из Полоцка обоз вышел в конце февраля – вместе с царем, свитой и со всем войском. И так шли до Великих Лук. Здесь Иоанн распустил свое войско, обозу указал дорогу на Псков, а сам отправился в Москву. Тогда обозные вздохнули вольнее и говорить стали громче, без оглядки. Путь их был прям и накатан, небо ясно. С плеч своих будто сняли груз – не давил на них более тяжелый государев взор. Ехали, радовались жизни… Во Пскове долго не задерживались. Пополнили запасы хлебами, салом и рыбой, помолились в церквях. Также Месяца, закованного в кандалы, ставили пред иконостасом. И еще, не сходя с саней, говорили псковским слово о взятии Полоцка и о своем пути к Белому морю. Нашлось среди псковитян несколько человек, желающих также отправиться в Соловецкий монастырь для поклонения святым его камням. Другие принесли подарки для монастыря – иконы, вино, книги греческие и латинские, просили, чтоб не забыл про Псков в своих молитвах преподобный Филипп, настоятель монастыря, старец, известный добродетелями, смиренномудрием, душевностью, набожностью и трудолюбием далеко за пределами России. С тем и отправились в Новгород. С последней вьюгой вступили в него и с первой весенней оттепелью остались в нем – дальше продолжать путь было невозможно, так как все дороги расползлись, а ручьи, реки и озера переполнились талой водой и разлились. Ждали тепла и сухости. До самого мая сидели обозные при государевых дарах в Великом Новгороде, сидели на Софийской стороне за кремлевскими стенами. А уж тогда, отдохнувшие, двинулись дальше. Но перед тем, как и во Пскове, приняли подношения для Соловков от граждан Новгорода, от монастырей и от самого архиепископа. Здесь тоже были иконы, разная церковная утварь, ткани, краски, воск. Сани сменили на подводы. А новгородцы остались довольны, поскольку ни в чем не уступили псковским.
Только к середине лета обоз достиг Вологды; оттуда Сухоной вышли в Двину; Двиной же спустились к порту Святого Николая, что уж стоял близко к Белому
морю. На малом коче с восемью поморами послали в монастырь человека с вестями. А вернулся этот человек через много дней с тремя парусными ладейками, управляемыми иноками из монастыря. Иноки сложили в ладейки царские щедрые дары, взяли паломников и обозных, среди которых, воинов в кольчугах, было немало людей богобоязненных, от самого Полоцка чаявших лицезреть достославного Филиппа и услышать его, и вышли в Белое море.
Дивное чудо!… Месяц видел в своей жизни много рек, но море – впервые. И оно захватило его – красотой своей, простотой, необъятностью, силой неизмеримою, величавым безмолвием. Это были те же черты, в каких Месяц видел образ Бога. В понятии его отныне море и Творец стали очень близки. И море, разливанное по земле, Месяц восприял такой же твердью, что и Бога на небесах…
Тот день, когда увидели Соловки, был пасмурный и тихий. Поэтому ладейки шли более на веслах, нежели под парусами. Голубовато-серые тучи стояли низко над водой, а поверхность воды была гладкой, молочно-серебристой и даже как будто светящейся в несветлый день. Море это было действительно белое.
Многие обозные и паломники дремали под скрип уключин, под всплески вод. А Месяц сидел среди этих дремлющих людей и любовался открытым со всех сторон простором. И еще он, томимый грустью, вздыхал ежечасно, ибо простор, какой он видел, был не для него – а был он для птиц, для ветра, для паруса, для волн, для этих паломников. У него же на руках кандалы были так тяжелы, что он, дабы не причинять себе новых страданий, избегал держать их на весу. За время пути кованые железные кольца в кровь стерли ему кожу запястий, и всякое движение руками доставляло ему боль. Так Месяц сидел, сложив кандалы себе на колени, и думал, что если б не гнет этих железных уз, то, кажется, ничто не помешало бы ему вместе с птицами, вместе с ветром пасть в сей простор и стать частицей его, и объять его не глазами, но крыльями. Мысль эта высокая, однако ж, не несла ему утешения. Еще более, чем кандалы, угнетала другая мысль – что ждет его впереди, какое унижение, какое поругание. В сердце колола обида: государь слеп – окруженный сонмом нечестивых грехолюбцев, трусов и льстецов, воров, убийц, криво-верных наушников, он внимает им и оттого становится подобным им, и отдаляет от себя и казнит людей честных и преданных, и на плечи безвинного возлагает тяжкий крест. Но тут же, припомнив глаза Иоанна и неправедный гнев его, припомнив все, что ему доводилось слышать о царе и чему он сам был свидетелем, подумал Месяц иначе: не слеп государь, и трижды ошибется тот, кто понадеется отыскать в нем простосердечие, милосердие и добромыслие. А тот сонм, что возле него вьется, не венец ему, а блюдо, в коем подают воду для омывания рук, – он же сам и подобрал тот сонм по образу своему и разумению, и правит им – кому еще тлеть, кому уже гаснуть. Нет, не от Бога сей государь – чурается правды, разумных гонит от себя, обложился дурнями, с которыми спокойней, льет невинную кровь, потворствует распутствам, из царских палат, как из той латинской церкви, устроил вертеп… Но Бог ему судья… Меж тем не все паломники и обозные нежили свой разум в праздности-дремоте; были среди них и лучшие – умы пытливые, предпочитающие расслабленности бодрость, предпочитающие трижды вопросить, прежде чем единожды ответить. И прилепились эти люди к инокам-черноризцам, чтобы от их любомудрия взять себе некоторую часть. Иноков тех не нужно было упрашивать, говорили внимающим с охотой – что вкратце, что в подробностях. Тем, кто не был еще в Соловках, рассказали об основателях монастыря Савватии и Зосиме Соловецких, пришедших на острова сто лет назад с лишним. Еще поведали о первых монахах, истинных великанах, которые поселились возле святых и возводили первые храмы и скиты, и, благоустраивая дикую землю, валили лес и ворочали каменья такой величины, что им более подобало бы название скал. Не забыли также чернецы упомянуть о первых каменных постройках монастыря: об Успенском соборе с Трапезными палатами и о новом соборе – Спасо-Преображенском. Но с особым удовольствием рассказывали монахи о чудесах, творящихся в монастыре, о явлениях святых, о тайных узниках, содержащихся в подземельях, об игуменствующем Филиппе, исполненном добродетелей и обладающем такой силой веры, что и сам он мог запросто сотворить чудо. Слово за слово, из чернецов кто-то похвалился преданием: есть, дескать, на островах еще чудо преславное и преединственное в свете – икона-заступница. Здесь и другие монахи оживились и наперебой заговорили о Соловецкой Богоматери.