Она зазывно улыбнулась — столь неожиданно, что на мгновение обезоружила Одо. Он едва не позабыл про тщательно приберегаемую желчь, а Алиса продолжала как ни в чем не бывало, все с той же улыбкой:
— Поэтому я побыла с тобой сколько могла. Но к тому моменту я уже поняла, что, если покину тебя вот так, огорошив известием о моей свадьбе, ты рассердишься и спасешься бегством — запрешься в своем душном особняке, куда мне нельзя прийти, и будешь мучиться в одиночестве, пока не доведешь себя от бешенства до белого каления. Вот потому я и подговорила Эсфирь унести твои вещи. Ты прощаешь меня?
За какую-то минуту она вытянула все клыки из пасти епископского гнева, и ему осталось только беспомощно моргать и морщить лоб.
— И все-таки я не понимаю. Тогда почему ты мне сразу не растолковала, что к чему? Я бы подождал.
— Может, подождал, а может — и нет, а я не хотела, чтобы ты сердился на меня неизвестно где. Я решила — пусть уж лучше лютует здесь, зато потом я вернусь и смогу ему все объяснить. У меня не было времени придумывать что-нибудь этакое или пускаться в иные ухищрения; к тому же я понятия не имела, что услышу от гонца, к которому так спешила.
— И что ты услышала? Кто этот гонец?
Алиса, казалось, не расслышала его вопросов.
— Помнишь, мы однажды с тобой обсуждали кое-что касательно монахов-рыцарей?
— Прекрасно помню, — слегка нахмурился Одо. — Я, признаться, недоумевал, почему ты больше не возвращалась к этому вопросу. С тех пор прошел не один месяц; мы с тобой договорились тогда, что я буду держать рот на замке, а ты тем временем попытаешься каким-либо образом дознаться, чем они там занимаются, у себя в пещере. Ты узнала что-нибудь?
— Ничего существенного, — покачала головой Алиса, — ничего такого, что можно было бы обратить против этих монахов. Зато один из них, самый молодой, заинтересовал меня своими поступками. Его зовут братом Стефаном.
Это имя пощечиной отозвалось в сердце Одо, но он уже управлял своими душевными движениями и не позволил себе выказать ни тени ревности.
— Стефан — это который однажды исчез? Помню, помню, какой грай тогда поднялся. Весь город вверх дном перевернули, с ног сбились, разыскивая его. Потом он вроде нашелся, и еще прикидывался, что память у него отшибло. — Епископ презрительно хохотнул. — Пришел бы он ко мне на исповедь! Я бы пришпорил его память!
— Братия поверила ему, — строго перебила его Алиса. — И это неудивительно. Его старшие наставники, рыцари де Пайен и Сент-Омер, не какие-то простаки. Но потом, около месяца назад, блудный брат исчез снова, и с тех пор его никто не видел.
— А куда он поехал, ты знаешь?
Одо заметил, как сверкнули ее глаза, и понял, что оплошал.
— Прости, я не подумал. Откуда тебе знать…
— Разумеется, неоткуда. Мне неизвестно ни куда он отправился, ни где был все это время. Зато сейчас я могу утверждать, что он уже на пути домой. Едет вместе с одним моим… преданным помощником.
Одо сделал вид, что не заметил нотки колебания в ее голосе. Сам он все сильнее хмурился:
— Откуда же у вас такая осведомленность, сеньора, и почему вас вообще заботит судьба какого-то немытого, запаршивевшего монаха?
Брови принцессы изогнулись, словно она искренне удивлялась недостатку сообразительности у собеседника.
— Все дело не в нем самом, а в его занятиях, разумеется. Как же ты не понимаешь, Одо? Он единственный из всех его товарищей уезжает далеко и надолго — все остальные даже не выходят за пределы конюшен. Когда он исчез во второй раз, я задалась вопросом, где он пребывает в такие периоды. К кому он наведывается, с кем разговаривает? И самое важное, что он, может быть, увозит и привозит обратно, совершая эти поездки?
Она сидела и спокойно изучала выражение лица епископа, пока тот обдумывал ее слова. Наконец Одо выдал свои мысли:
— Значит, ты приставила шпионов, чтобы следить за ним. Так тебя следует понимать?
— Всего одного шпиона… но такого, что ему ведомо, где в пустыне лежит каждая песчинка. Ты его не знаешь — и не узнаешь, а меж тем он выследил этого монаха и везет его обратно.
— Для встречи с тобой?
— Нет, для возвращения в орден. Я же хочу, чтоб ты с ним побеседовал. Я подскажу, о чем спрашивать, и ты попробуешь дознаться, в чем там дело, а потом передашь все сведения мне.
— Но ты сама только что предупредила, что мы больше не увидимся.
— Ах, нет, — покачала головой Алиса, — я предупредила лишь, что наши приятные отношения окончены: я больше не могу компрометировать себя. Теперь это совсем небезопасно, а уж как глупо — слов нет! Не могу же я оставаться невестой влиятельного вельможи и тут же рисковать быть застигнутой врасплох, милуясь с епископом святой Церкви?
Одо молча проглотил упоминание о «влиятельном вельможе», мимоходом задумавшись, кто бы это мог быть, но его тут же затянула едкая пучина раздражения.
— Не помню, чтобы прежде это тебя заботило, — огрызнулся он, злясь на собственную несдержанность и беспомощность своих слов.
— Прежде я не была невестой. А теперь я выхожу замуж за принца Боэмунда Антиохийского.
Ее признание живо утихомирило епископа, выпустив весь пар его негодования. Боэмунд Антиохийский — могущественное и зловещее имя, хотя речь шла, как сообразил Одо, о сыне, а не об отце. Боэмунд Первый еще при жизни приобрел печальную славу, благодаря своей болезненной гордыне, дурному характеру и бесповоротным, замешанным на крови разрешениям любых ситуаций, поэтому священник вовсе не намерен был навлекать на себя неудовольствие его сына, Боэмунда Второго. Он неуверенно откашлялся и поинтересовался, давно ли Алиса узнала о помолвке. Та рассеянно покачала головой, предаваясь каким-то своим мыслям:
— Я услышала о ней всего лишь на днях, но наши отцы дружили, и оказалось, что они сговорили нас, пока мы были еще младенцами.
Одо, отныне решивший соблюдать благоразумие и искренность в отношениях с принцессой, все-таки позволил себе последний жалобный ропот разочарования.
— Ага, — хмыкнул он, — теперь я все понимаю… от меня требуется потихоньку удалиться в тень. И это вся награда за верную службу?
— Нет, за твою верную службу ты получишь вознаграждение сполна. Я уже позаботилась о том, чтобы найти себе достойную замену.
Одо так и застыл с открытым ртом, не находя подходящих слов, а Алиса расхохоталась:
— Ну, вижу, вижу — ты уже вообразил такое, что и выговорить нельзя. Послушай же, а потом реши сам, права ли я. Ты слушаешь?
Он молча кивнул и опустился на край кушетки, а принцесса присела перед ним на корточки, положив руку Одо на колено, и искательно заглянула снизу в его глаза:
— Я уже говорила тебе сегодня, что тебя возбуждают опасность и риск. Ты помнишь?
Епископ неохотно кивнул.
— Еще бы тебе не помнить. Именно поэтому ты так прикипел ко мне… к тому же твое наслаждение не было бы столь острым, будь я постарше. Мне было четырнадцать, когда мы впервые обладали друг другом, не так ли? Четырнадцать, мессир епископ! Вот где кроется настоящее удовольствие и возбуждение: если бы нас застали вместе, если бы мой отец узнал только, что ты развращаешь его дочь, он в тот же день снял бы тебе голову с плеч и не посмотрел бы на твой сан. Разве я не права? Скажи честно!
— А если и права? Не понимаю, чего ты добиваешься, вытягивая у меня это признание?
— Хочу обеспечить тебя новой утешительницей… помоложе меня, но столь же осторожной и, вдобавок, обещающей тебе гораздо больше приключений и опасностей.
Епископ подозрительно сощурился на Алису:
— Кто же она? Я ее знаю? А она меня?
— Да… и нет — вот ответ на твои вопросы!
— Что же это такое? Ты решила дразнить меня своими загадками?
— Ни в коем случае. Помнишь ли ты ночь, когда мы были втроем?
Епископ распрямился. Да, он прекрасно запомнил ту ночь, поскольку единственный раз смог остаться с Алисой до рассвета — и еще потому, что тогда их было трое… Принцесса пригласила для любовных утех молоденькую девушку, почти девочку. Та явилась к ним во мраке и принимала участие во всех безумствах, не произнося при этом ни слова. Когда к утру развратная парочка истощила свои силы, незнакомка так же таинственно исчезла. Он запомнил ее юность и свежесть, маленькие, еще не оформившиеся груди и тело — гибкое и ненасытное, но в то же время упругое и крепенькое, как у уличного сорванца.