В год, последовавший за восхождением Гуга, трое друзей наслаждались беззаботностью, как еще никогда ранее в своей жизни. Несмотря на то что большая часть их дня была посвящена всяческим трудам и обязанностям, они ухитрялись тратить достаточно времени и на веселье.
К триумвирату примыкал еще и некто четвертый, несмотря на кажущуюся невозможность такого обстоятельства. Все из вышеперечисленной троицы были в ладах с логикой, но на прямой вопрос единодушно заметили бы, что дружба дружбе рознь.
У Гуга, вернее сказать, у сира Гуга де Пайена был приятель по имени Арло — по рождению и по положению простой слуга. Оба были неразлучны с детства, то есть провели вместе достаточно времени, чтобы Гуг успел привыкнуть к обществу Арло, разделяя с ним и мысли, и начинания. Сначала они сообща играли, затем учились читать и писать, а позже, когда оба повзрослели, Арло стал Гугу помощником, оруженосцем, телохранителем и боевым товарищем. По возрасту Гуг совпадал с ним даже больше, чем с Годфреем и Пейном, а отец Арло, Манон из Пайена, служил барону Гуго на протяжении всей своей жизни. Его старший сын родился всего через три месяца после Гуга и, можно сказать, в соседней комнате, поэтому сразу стало ясно, что Арло, которого прозвали Пайенским по принадлежности к баронству, будет служить сиру Гугу так же, как и сам Манон служил его отцу.
С тех пор оба мальчика, а потом и юноши, были неразлучны, с пеленок питая друг к другу чувства, основанные на полном взаимопонимании и доверии, какие возможны иногда между слугой и хозяином. Их согласие было столь глубоким, что часто друзья, не тратя время на разговоры, сразу приходили к единому мнению. Неудивительно, что два других триумвира приняли Арло как неотъемлемую часть жизни самого Гуга.
Орден Воскрешения был единственной запретной темой, не предназначенной для ушей четвертого приятеля. Гуг отнесся к вступлению в орден как к некоему изменению в его дружбе с Арло, и это омрачило его радость от осознания своего нового положения. Целых восемнадцать лет он всем делился с приятелем, ничего не утаивая, а теперь впервые ощутил необходимость держать рот на замке. Он понимал и даже по-своему оправдывал причины такой секретности, но это ничуть не уменьшало его сожалений. Впрочем, выбора у него все равно не оставалось: приходилось смириться с тем, что Арло не является и никогда не сможет стать членом ордена и не в его, Гуга, власти это изменить.
Сия дилемма разрешилась сама собой и таким способом, какой Гугу даже в голову не пришел бы, поскольку он был убежден, что Арло понятия не имеет о событии, происшедшем в его жизни. Однажды он вынужден был исключить приятеля из общей беседы не раз и не два, а целых три за день и сам на себя разозлился, поскольку не смог сделать этого незаметно, так что Арло наверняка подумал, будто случилось какое-то несчастье.
Тем же вечером после ужина, пока еще не загасили светильники, Арло сам поднял этот вопрос в присущей ему грубоватой и откровенной манере. Они вдвоем сидели у большого костра недалеко от конюшен, наслаждаясь вечерней прохладой, и точили клинки. Арло трудился над мечом товарища, а Гуг острил конец собственного длинного кинжала. Кругом не было ни души, и Арло первый завел разговор, не отрываясь от работы:
— Ну и денек сегодня выдался у тебя, правда? Пришлось побеспокоиться и побегать с высунутым языком, словно мышу в амбаре у мельника.
При этих словах Гуг съежился и стал ждать, что же воспоследует, а Арло будто испугался, что приятель сейчас его перебьет, и поспешил высказать наболевшее:
— Такие дни случаются у всех нас…
Он разогнул спину и упер эфес меча себе в колено, а затем обернулся к Гугу:
— Ты будто на что-то сердишься и все время чем-то расстроен — я же вижу… И другие уже заметили. Но ты стал еще угрюмее с тех пор, как побывал на том большом собрании, несколько месяцев назад…
Арло смолк и снова взялся за меч, пристально рассматривая клинок и выискивая на нем пятнышки ржавчины.
— Знаешь, почему я сам не пошел на это собрание?
Он взглянул на приятеля как раз в тот момент, когда Гуг вытаращил глаза от удивления, услышав столь неожиданный вопрос. Арло ответил за него:
— Как же тебе не знать — меня попросту туда не пригласили, вот в чем все дело. Тогда я об этом вовсе не думал, но все равно хорошо, что так случилось… А сейчас думаю — да, точно хорошо. Не моего ума это дело — ходить на такие сборища. Как бы я себя чувствовал в окружении всех этих рыцарей? Сидел бы, пялился на их богатые одежды… Тебе было бы точно так же неловко на кухне, среди поваров и прочей прислуги, за привычным нам ужином.
Гуг насупился:
— Я не понимаю тебя, Арло.
— Отчего же? Все вроде яснее ясного, — вздохнул тот. — Мы с тобой друзья, Гуг, но не будем забывать, что прежде всего ты мой хозяин, а я твой слуга. Ты сын барона, а я сын баронова вассала. Я-то сам все время об этом помню, а вот ты — не всегда, а тебе это не пристало. Ни в коем случае. Теперь ты стал настоящим мужчиной, и у тебя появились новые заботы, к которым я не могу иметь касательства, и тебя это расстраивает. Я даже замечаю, что порой ты себя изводишь, как, например, сегодня, — не надо, потому что я-то себя не извожу. Правда-правда, мне и дела нет до того, с чего ты вдруг стал таким взвинченным. Знаю только, что для тебя там ничего дурного быть не может. Но мне там искать нечего, это как пить дать, потому что мне не место в таких делах, и все к лучшему… — Он опять замолчал и посмотрел прямо в глаза Гугу. — Я рад и тому, что уже приобрел. У меня много работы, которая не дает мне скучать, я многое умею — ночью разбуди, и то не подкачаю… Ты хоть слушаешь меня?
— Ага, — нерешительно улыбнулся Гуг. — Я так понял, ты велишь мне заниматься моими делами и не сваливать их на других, а тебе предоставить заниматься твоими. Отлично слышу.
— Вот и хорошо, а то ты скоро себе палец отхватишь, если не будешь смотреть, где точишь.
С тех пор Гуг мог отмалчиваться, не испытывая при этом угрызений совести.
Когда приспел срок Годфрею сочетаться браком с сестрой Гуга Луизой — к тому времени ему уже исполнился двадцать один год, и он слегка запоздал с женитьбой, — это столь долгожданное и практически неотвратимое событие не вызвало меж двух его друзей никаких толков. Луиза, хоть и девчонка, была им доброй подружкой, и они ничуть не сомневались, что брак Годфрея ничего не изменит в их отношениях. В то же время никто даже не предполагал, что одновременно состоится свадьба Пейна с леди Маргаритой Сен-Клер. Пара встретилась, когда Маргарита вместе с отцом приезжала из Англии в Шампань на церемонию восхождения. Несмотря на то что сам Пейн был гораздо больше одержим любовной страстью, чем Маргарита, позже выяснилось, что тем не менее он тоже произвел на нее весьма лестное впечатление. По крайней мере, как потом узнали Гуг с друзьями, леди Маргарита по возвращении домой приложила все мыслимые усилия, чтобы убедить отца вновь нанести визит этим любезным шампанским знакомым.
Сир Стефан, вдовец на протяжении многих лет, был совершенно беспомощен перед хитростями и капризами единственной дочери — его любимицы с самого ее рождения, но в тот раз он не смог сразу удовлетворить ее просьбу, поскольку состоял на службе у английского короля Вильгельма Рыжего, сына Вильгельма Первого Завоевателя. Впрочем, вскоре события сами собой обернулись так, что Сен-Клер волей-неволей вынужден был отправить дочь в Шампань.
Ранней осенью 1091 года она прибыла в баронство Пайенское в сопровождении изрядного эскорта, имея при себе письмо отца, обращенное к его старому другу Гуго. Барон со свойственной ему любезностью не выказал ни малейшего признака волнения или удивления при неожиданном появлении юной особы и принял ее под свой кров со всевозможным радушием. Когда его супруга и донельзя восторженная дочь увели путешественницу, чтобы показать ей гостевые покои, а вся ее свита была также пристроена, обретя кров на половине слуг, барон наконец смог уединиться, чтобы прочитать письмо старого товарища.
Послание было написано на шести частях прочного пергамента из овечьей кожи, тщательно выделанного, с особой осторожностью выскобленного и умягченного, а затем еще и аккуратно подчищенного от пятен, что, как было известно барону, неукоснительно требовал сир Стефан от своего писца.