Гаскойн же, как уже говорилось, знал толк в придворном этикете, и Майлз, который за свою жизнь никогда не был знаком ни с одной леди, не считая собственной матери, с интересом слушал болтовню Гаскойна о развлечениях придворного круга, в который имел доступ, когда служил пажом.
— Удивительно, — сказал Майлз, — как у тебя хватало смелости заговорить с молодой девушкой, Френсис. Я, наверно, никогда не решусь на это. Уж лучше столкнуться на узенькой дорожке с тремя громилами, чем оказаться наедине с девицей.
Гаскойн чуть не покатился со смеху.
— Боже! — сказал он. — Неужели ты думаешь, они такие страшные? Большей частью они приятные собеседницы, к тому же нежные и грациозные, как кошки.
— Все равно, — вздохнул Майлз, — это не по моей части.
Именно в момент одного из таких откровений в «соколином гнезде» Майлз рассказал своему другу о том, что его отец объявлен вне закона и об опасности, нависшей над всей его семьей. Они с Гаскойном, как обычно, растянулись на горячих плитах верхнего яруса и неподвижно смотрели вниз, когда Френсис вдруг с недоумением произнёс:
— Ты здесь уже больше месяца, а наш милорд не призывает тебя на службу в доме. Что бы это могло значить, Майлз?
Разговор коснулся самого больного места. Если бы сэр Джемс не предупредил Майлза, он так и не знал бы о том, что его отец в опале и даже объявлен вне закона. Неистребимое детское жизнелюбие помогло ему легко смириться с суровой простотой и бедностью Кросби-Холла после изгнания из родовых владений, и слова сэра Джемса открыли ему глаза на трагедию дома Фолвортов. За четыре недели, что прошли с тех пор он просто извелся, думая об этом, но самое страшное заключалось в том, что ему стала мерещиться тень позора, упавшая на отца, хотя Майлз был неколебимо уверен в его честности и благородстве.
К этим чувствам примешивались гнев и обида на графа за трусливую осторожность, заставлявшую хозяина замка не замечать юного оруженосца, и на сердце становилось ещё тяжелее. Поэтому так и кольнул Майлза заданный без всякого умысла вопрос Гаскойна, поэтому и ответ прозвучал с такой нескрываемой болью.
— Милорд скорее приблизит к себе свинопаса, чем меня, — сказал он.
— Да почему, чёрт побери?
— Потому, — ответил Майлз, — что граф либо трус, который боится покровительствовать мне, либо — негодяй, по собственной воле предавший старого друга. Неужели он стыдится меня?
Гаскойн приподнялся на локте и во все глаза уставился на Майлза.
— Он… стыдится… тебя? Да кто ты такой, Майлз, чтобы граф тебя стыдился?
Майлза одолевали сомнения, рассудок повелевал держать язык за зубами, но измученной душе так не хватало сочувствия и поддержки.
— Тогда послушай, — решился, наконец, Майлз и поведал изумленному другу всё, что знал об истории злоключений своей семьи. Ему как будто стало легче дышать.
— Вот и суди теперь, — добавил он в заключение, — кто наш граф? Подлый трус, отвернувшийся от сына своего друга и родственника, или благородный господин?
— Мне кажется, — ответил Гаскойн, — что он делает это не из подлости и трусости. У графа много врагов. Я слышал, он не раз подвергался смертельной опасности из-за своих связей с врагами короля. Граф Кентский был кузеном нашего господина, и уже одно это чуть не стоило головы хозяину Дельвена. Кто знает, может, есть ещё какие-то причины, почему он избегает связей с твоим отцом?
— Никак не думал, — с горечью воскликнул Майлз, — что ты примешь его сторону, Гаскойн. Что же до меня, то я не прощу ему это до гробовой доски. А мне-то казалось, ты поймешь меня.
— Так оно и есть. Дружбу с тобой я ценю больше всего на свете. Но я думаю, тебе самому изрядно полегчает, если ты узнаешь, что на самом деле граф ничего против тебя не имеет. Скажу больше, из твоих слов можно заключить, что он и сэр Джемс по-своему покровительствуют тебе.
— По-своему? Да настоящий мужчина открыто бы встал на защиту моего отца и меня, даже если бы это был рискованный поступок.
Майлз упорно не желал принимать другой правды. А Гаскойн умолк, пытаясь обдумать всё, что услышал.
— А тебе известно, — вдруг спросил он, — кто этот могущественный враг, который по словам старика угрожает твоему отцу?
— Нет, — сказал Майлз, — не знаю. Мой отец никогда не говорил об этих вещах, а сэр Джемс не назвал мне имени. Но одно я знаю, — сказал он, сверкнув глазами, — если я не выйду на его след, и не убью… — он внезапно прервался, и Гаскойн, искоса глянув на него, увидел, что глаза друга полны слёз. Френсис отвёл взгляд и начал швырять за окно палочки сухих стеблей.