Противники обменялись ударами, и тут друзья Майлза удивленно вскрикнули. Блант отступил, зажав свободной рукой плечо. Из-под пальцев закапала кровь, и алое пятно медленно расползалось по всему предплечью. Не веря своим глазам, он смотрел на свою окровавленную руку, а потом обвёл глазами приспешников.
— Я больше не дерусь, — мрачно сказал он.
— Тогда сдавайся! — с ликованием воскликнул Майлз.
Радостные крики «рыцарей розы» подстегнули Бланта, и бой разгорелся с новой силой. Многим хотелось остановить его, ибо дело принимало слишком серьёзный оборот, но никто не успел вмешаться: окончание поединка было скоротечным.
Оскалив зубы, Блант нанёс противнику нижний удар, точно такой же, какой Майлз наносил сэру Джемсу Ли в учебном бою. И точно таким же образом, как и старый рыцарь, Майлз отразил выпад, мгновенно перейдя в наступление. Шлем, защищавший голову Бланта, смягчил удар. Однако Майлз почувствовал, как его меч прорубил железную пластину, и тут Блант выронил свой меч, который со звоном упал на каменный пол. Всё это длилось мгновение, но то, что произошло в тот миг, запомнилось Майлзу на всю жизнь. Его противник пошатнулся и попятился, зрачки закатились, а из-под шлема брызнули струйки крови.
Блант силился повернуться к нему, но тут же беспомощно упал лицом вниз, а Майлз, как громом пораженный, стоял над поверженным врагом. Боевой азарт уступал место страху за содеянное.
Майлз снова одержал победу — но до чего же она оказалась жестокой!
— Он мёртв? — шепотом спросил он Гаскойна.
— Не знаю, — сказал белый как мел Гаскойн. — Пойдём отсюда!
И он потащил его за собой.
Немного позже в казарму вошёл один из бакалавров. Майлз лежал на кровати, стиснув зубы от пульсирующей боли в свежих рубцах, а бакалавр с суровым немногословием передал ему приказ немедленно идти к сэру Джемсу, который только что вернулся с обеда.
Однако Майлзу уже сообщили, что Блант жив и даже пришёл в себя, и на душе сразу же полегчало, несмотря на то, что разговор со стариком не сулил ничего хорошего.
Сэр Джемс был в кабинете один. Майлз, ничего не утаивая, рассказал ему все обстоятельства происшествия. Джемс угрюмо молчал, глядя в окно.
— Никогда, — сказал он наконец, — я не видел здесь ни одного оруженосца, который ухитрился бы затеять, как ты, столько свар. Похоже, ты задумал убить этого парня.
— Нет, — честно ответил Майлз. — Бог не велит!
— Однако, — сказал сэр Джемс, — ты так щедро его попотчевал, что он лишь случайно выжил, чтобы подставить себя под новый удар. Это твоя вторая победа над ним, в третий раз ты, чего доброго, прикончишь его.
Сэр Джемс снова грозно нахмурился и отчеканил:
— Будь я проклят, если не положу этому конец, больше вы не будете драться на клинках. Иди в казарму и всю неделю не высовывай носа. Майкл будет приносить тебе хлеб и воду дважды в день. Попостишься с неделю, и голова, небось, поостынет.
Майлз ожидал гораздо более сурового наказания, и столь безобидный исход разговора вызвал у него невольный взрыв смеха, он нервически дрожал и вытирал слёзы.
Сэр Джемс внимательно взглянул на него.
— У тебя бледное лицо, — сказал он. — Ты серьёзно ранен?
— Нет, — сказал Майлз, — нет, но меня тошнит.
— Понимаю, — сказал сэр Джемс. — Так бывает всегда, когда после боя начинаешь чувствовать раны и потерю крови. Когда поправишься, не лезь лишний раз в драку. А теперь ступай в казарму и ни шагу за порог. Я пришлю Джорджа-цирюльника глянуть на твои царапины. Свежие раны требуют холода.
Майлз, наверно, был бы немало изумлён, узнай он, что вскоре после того, как он покинул кабинет, сэр Джемс поднялся к графу и доложил ему о происшествии с таким смаком и юмором, что граф трясся от смеха.
— Да, — крякнул он, выслушав рассказ, — характер у парня кремневый. Что касается этого детины, Бланта, его надо перевести в разряд джентльменов. Должно быть, уже созрел. В одной берлоге двух медведей оставлять нельзя, иначе будет смертоубийство.
С тех пор Блант уже не показывался в казарме оруженосцев, а младшие больше не прислуживали старшим.
Так выиграл Майлз первое в своей жизни серьёзное сражение.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Погожее лето сменилось хмурой осенью. Майлз уже примирился со своим положением, отделявшим его от других оруженосцев и не удивлялся тому, что ему не позволено служить в доме при графе. Не могу сказать, что это оставляло его совсем равнодушным, однако время показало, что такое пренебрежение его персоной давало ему свои преимущества.