– Да неужели ты не видел, как она располнела? Ну не такой же ты простак, чтобы не увидеть, что жена ждет ребенка!
– Дурак я! Десять крат дурак! Я ничего не заметил! Меня так захватили разные дела…
– Какие дела? Чем ты занимаешься, Роджер? Что…
– Потом, потом! Да и не женское это дело. – Он лениво поднялся, думая, как рассержена сейчас Элизабет, и что у него уже нет никаких сил разговаривать с ней.
– Пойду-ка я лучше к ней.
Элизабет еще не легла. Служанки расчесывали ей длинные черные волосы. Херефорд отослал их и сам взялся щеткой разглаживать расплетенные косы. Она не повернула головы.
Некоторое время он молча расчесывал ее, делая рукой длинное и сильное движение, так что волосы потрескивали и дыбились навстречу щетке. Он почувствовал запах ее волос, бросил щетку, взял полную пригоршню черной блестящей массы и зарылся в нее лицом.
– Зачем ты промолчала… У тебя будет ребенок?
Голос его звучал уже иначе. Элизабет хотела повернуть голову, но он держал ее за волосы.
– Да.
– Почему ничего не говорила?
– Я… Не сердись, Роджер. Как-то все было не ко времени. Когда узнала, надо было ехать к отцу и с ним – на север, а потом не могла подобрать подходящих слов, чтобы написать. Затем собиралась сказать в Глостере, но ты был так занят, и самой не захотелось доставлять тебе дополнительных забот.
– Элизабет! Но этими переездами ты могла повредить себе.
– Ничего, я здоровая, и твоему наследнику, если будет мальчик, ничего не грозит.
– Я не о нем. – Он говорил правду; роскошные формы Элизабет, несмотря на располневшую талию и отяжелевшие линии тела, были желанными для него более чем всегда. Он думал только о ней, не о ребенке.
Тут она выдернула свои волосы и повернулась к нему лицом.
– Я тоже, кажется, о нем не думаю. Роджер, ради Бога скажи, что же произошло? Не надо мне говорить, что Генрих оставил тебя и все! Почему? Вы поссорились? Ты потерпел тяжелое поражение? – Вот это, ей казалось, ближе всего подходило к ее опасению, что в момент какого-то безумия он струсил и бежал. – Что же станет с нами? Что станет с моим несчастным ребенком?
Лицо Херефорда выражало страдание: острое чувство радости от известия о состоянии жены разрушило созданный им самим мир покоя без чувств. Детей он любил, был привязан к своим побочным дочерям, хотя совсем не интересовался их матерями, но как же его резанул этот вопрос Элизабет, как ему не хотелось отвечать на него! Ему было невыносимо снова окунаться в агонию отчаяния и безысходности, испытанную в Девайзи-се, и он отвернулся, пытаясь обрести утраченное состояние покоя. Но теперь отчаяние охватило Элизабет. Она не успела сказать ни слова, а он уже слышал ее полные горечи вопросы, почему не удержал Генриха, почему не захватил Юстаса и почему сам не взял власть в свои руки.
– А что, графский титул Херефорда – это мало для твоего будущего ребенка?
– Если он достанется с честью – больше ничего не надо! Что ты сделал такого, что стесняешься сказать?
Это заставило его повернуться к ней, а выражение страха и ужаса сказало ему, какие у нес нехорошие мысли.
– Почему ты всегда приписываешь мне самое плохое?
– Нет, нет! Я так не думаю, но что мешает тебе рассказать, что же случилось?
– Ничего значащего для тебя! – отрезал он с досадой. – Мне просто очень больно перебирать в памяти и перечислять все свои потери и пролитую кровь, считать растраченные годы сражений и кровопролитий… Он покинул меня, изменил своей земле и своему слову, променял меня на двор и женщину, чтобы получить с ней богатое приданое.
Голос его дрогнул, он закрыл лицо руками. О покое уже тоже думать было поздно; ему казалось, что он оградил свой покой надежной плотиной от потоков горя, разочарования и проклятий, от допущенного волей всевышнего клятвоотступничества Генриха ради корысти, но плотина эта не выдержала.
– Боже, Роджер! – Элизабет подбежала к нему и обняла. – Если наша честь не запятнана, если ты не сделал ничего постыдного, мне все это глубоко безразлично! – Она замолчала, а Херефорд прислонился щекой к ее пышным, мягким волосам. – Нет, это мне не безразлично! – сказала он с жаром. – Я рада! Я рада слышать это. Пусть они убивают и сжигают друг друга. Только пусть нас оставят в покое. Муж мой, – она погладила его по голове, – мой любимый, не ходи больше воевать! Оставайся дома и подари мне радость быть с тобою рядом.
Они еще постояли так, слезы Херефорда орошали волосы и щеки жены. Наконец Элизабет отняла свои руки.
– Пойдем спать, Роджер. Я больше ничего спрашивать не стану. Забудь все и успокойся.
В интимном мраке под пологом постели, в теплых объятиях своей жены у Херефорда наконец развязался язык, и ему захотелось излить свою душу. Сбиваясь и замолкая поначалу, он постепенно успокоился и объяснил, что произошло, не сами события, хотя их упомянул тоже, а что стало с ним самим. Он наконец поведал ей о своем давнишнем и нарастающем предчувствии беды и о его причине, о цепенящем страхе ночных кошмаров, об освобождении от них и о кульминации победы, обернувшейся потерей всего, к чему стремился.
– Сторм мне сказал, что Стефан – помазанник Божий и что нельзя отнять у короля Богом данную власть, но что человек должен исполнить то, что он считает правым делом. Он же сказал, что, может быть, я есть орудие Бога и призван изменить судьбу страны. Так вот, я им не стал. И все же, хоть я и преклоняюсь пред высшей мудростью, и предупреждали меня не раз, я продолжаю верить, что Генрих – законный повелитель страны нашей. Не лучше, а может быть, чем-то и хуже предшественника, но все-таки полноправный король.
– Этого нам не дано знать, Роджер. Может быть, ты уже изменил судьбу страны. Разве Стефан когда-нибудь проявлял столько энергии и решительности, сколько их у него оказалось за последние полгода? Может быть, Бог избрал тебя сотворить чудо, сделав Стефана хорошим королем? Я тоже уверена, что Генрих – законный наследник трона, но теперь мне кажется совершенно определенно, что взойти на трон он должен мирно. Если Стефан принесет Англии мир и станет лучше править страной, а Генрих наследует его корону, тогда ты преуспел в своем деле, не проиграл, а победил, не впадая в грех и не отнимая у короля корону силой.
На это Херефорд не ответил. Он не считал Стефана способным измениться, но допускал, что если крупнейшие бароны Англии объединятся, то сами смогут принести стране мир и покой. Немного погодя он глубоко вздохнул и провел рукой по вздувшемуся животу Элизабет. Под его рукой ребенок шевельнулся, и Херефорд ощутил слабое биение новой жизни. Его лицо расплылось в широкой, радостной улыбке.
– Не думаю, что ты права. Есть и другие пути к этой цели. Христос милостив, а Отец небесный добр и справедлив. Все, может, так и будет. Ты слышишь ребенка, Элизабет? Не знаю почему, но это существо заставляет мою душу петь. Я не сдался. Немного передохну, отдышусь и скажу Генриху, что пойду со Стефаном на мировую, пока Генрих меня снова не призовет под свои знамена, что я ему обещал… и снова буду стараться, но уже иными способами, послужить своей стране.
– Роджер, теперь у нас мир. Позволь вернуть тебе это.
Она сунула руку под подушку и протянула ему перчатку – символ ее вассальной преданности, чем немало удивила его и обрадовала, и, не дав ему заговорить, продолжала:
– Она мне не понадобилась ни разу. Что бы ты ни велел мне делать, я делала все из одной любви к тебе и никогда не вспоминала про свою присягу. Я не желаю править ни миром, ни тобой. Хочу оставаться просто женщиной и жить в мире со всеми.
У Роджера был только один способ принять эту жертву, которая и жертвой не была. Потом спросил ее с улыбкой сожаления:
– Значит ли это, что ты не будешь больше со мной ругаться, Элиза, любовь моя?
Элизабет рассмеялась, поцеловала его и сказала:
– Ты раскрыл меня всю, неловкий чурбан, и я замерзла. Ты, неотесанный болван и дурень, совсем не знаешь, как надо обращаться с женщинами.
– Да-а? – отвечал муж, снова заключая ее в объятия. – Значит, мне надо еще попрактиковаться.