Понаблюдав за последними приготовлениями и попрощавшись с усопшим, солнце начало погружаться в море на западе, а небольшая процессия, ведомая облаченным в потрепанную рясу протестантским священником, поползла по склону холма наверх, к кладбищу. Никакого интереса в том, чтобы видеть, как старый датчанин отправится гнить в свою могилу, я не испытывал, а потому не пошел вместе с ними, предоставив Оле в одиночку наслаждаться траурным ритуалом. Побродив еще немного по дюнам и набрав полные ботинки песку, я отправился домой, селедка моего нового друга была бесподобной, но со времени ее поглощения прошел уже целый день, наполненный исследованием побережья чуть ли не до самого Нордхаузена, и голод давал о себе знать все настойчивей.
Дед был дома и встретил меня двусмысленным хмыканьем, то ли желая показать, что заметил мое появление, то ли упрекая за безделье. Однако холодный ужин, такой же непритязательный и вкусный, как вчера, ждал меня на столе, огонь в печи сварливо потрескивал, и общая атмосфера дома даже начала напоминать уютную. Поев и напившись терпкого чаю, в который дед добавлял для аромата какое-то местное растение, я почувствовал себя и вовсе хорошо. Диалога с дедом на этот раз не получилось, на мои вопросы касательно увиденного мною за день он отвечал неохотно, обрывками фраз и скоро удалился в свою комнату, дверь которой со времени моего приезда запирал на ключ. Я уважал стариковские тайны и, к тому же, ничего не имел против одиночества, а посему откинулся в кресле и, глядя в потолок, стал размышлять о всякой ерунде, которая, принимая все более причудливые формы, постепенно перешла в сон.
Однако в кресле особо не поспишь, да и печной огонь, погаснув, позволил воздуху остыть к полуночи, так что я проснулся от холода и, разминая покалываемую тысячей иголок «уснувшую» руку, решил перебраться в спальню. Стараясь не шуметь и не натыкаться на мебель, я в почти полной темноте на ощупь прокладывал себе дорогу между предметами небогатой обстановки, когда вдруг, проходя мимо дедовой комнаты, услышал раздававшийся из-за двери шепот и увидел полоску света между нею и косяком, говорящую о том, что дверь не заперта. Удивленный, я замер. Мне сразу вспомнились россказни моего нового приятеля, вернее, переданные им измышления его мамаши касательно дедовского колдовства, и я, исполненный жути, осторожно заглянул в приоткрытую дверь, ожидая, должно быть, увидеть там всякого рода каббалистические знаки, а то и стать свидетелем жертвоприношения с летающими демонами ночи и разбрызганной по стенам кровью. Однако, то ли к успокоению, то ли к подспудному разочарованию моему, ничего подобного в дедовой комнате я не заметил, дед, по-видимому, просто молился, стоя на коленях ко мне спиной и беспрестанно кланяясь, почти касаясь лбом чисто выскобленного пола. Крестом он себя, правда, не осенял, как это принято у христиан, да и слова этой странной молитвы были мне не знакомы – должно быть, дед говорил на каком-то неизвестном мне языке или диалекте – но то, что ничего предосудительного или богопротивного в комнате не происходило, было очевидно. По правде сказать, ничего удивительного в дедовском способе общения с Богом я не находил – мне уже встречались люди, предпочитающие уединенность и свободу религиозной мысли охваченному ажиотажем переполненному нутру церкви с ее строжайшими предписаниями и нескончаемыми угрозами божественной расправы. Старый чудак, должно быть, отсыпается днем, а то и вовсе не нуждается в отдыхе, бывает и такое… Я осторожно, чтобы не потревожить или, хуже того, не испугать деда, прокрался в свою комнату и нырнул в прохладное нутро постели.
Однако поспать мне не удалось. Не успела еще отзвучать в моей голове колыбельная Морфея, погрузив меня в сон, как ее мелодичные, ласковые звуки сменились другими, более резкими и требовательными. Я сел на постели и прислушался. Какое-то время все было тихо, и я даже подумал, что слышанные мною только что далекие удары колокола почудились мне, но через пару минут звук повторился, и теперь уж не было сомнений в том, что я слышу именно плоды трудов какого-то сумасшедшего пономаря, которому вдруг вздумалось почему-то перебудить всю округу всепроникающим, заунывным звоном.
«А что, если это какая-то местная традиция, которой я не знаю, или даже сбор на какой-нибудь праздник, ну там улова или еще чего-нибудь?» подумалось мне вдруг, и я, охваченный лихорадкой отроческого любопытства, вскочил и начал поспешно натягивать брюки, ибо пропускать что-либо важное в моей новой жизни не собирался.