При чтении последней строчки посвящения к поэме «Войнаровский» («Я не Поэт, а Гражданин») невольно бросается в глаза ее сходство с эпиграммой Вяземского на Свиньина: «Я не поэт, а дворянин». Первым эту близость заметил Пушкин, в письме от 10 августа 1825 года предлагавший Вяземскому опубликовать эту эпиграмму, которая стала «еще прелестнее после посвящения “Войнаровского”»{457}.
Исследователи, давно откомментировавшие письмо Пушкина, пришли к выводу, что это была лишь случайная параллель, «неожиданная» «пародия на рылеевскую формулу»{458}. Однако рискнем предположить: параллель в данном случае была вовсе не случайной.
Вяземский был хорошо знаком и с Рылеевым — заочно, и с адресатом посвящения Александром Бестужевым — лично. Он часто посылал им в письмах свои неопубликованные произведения, в том числе и эпиграммы. В частности, осенью 1823 года Бестужев получил от него два произведения такого рода. В ответном письме он благодарил: «Эпиграммы Ваши на наших ханжей весьма милы, признаюсь, что мы расхохотались, в первый раз прочитав их». С другой стороны, Рылеев и Бестужев тесно общались не только с Вяземским, но и с его корреспондентом Александром Тургеневым{459}.
Эпиграмма на Свиньина была широко известна в дружеском кружке Вяземского, о ней был осведомлен Пушкин. К тому же сам Рылеев искренне не любил Свиньина: в 1824 году в «Полярной звезде» была напечатана басня Измайлова «Лгун». И, скорее всего, автор посвящения к «Войнаровскому» прекрасно знал о содержании эпиграммы Вяземского.
Таким образом, Рылеев в посвящении специально отсылал искушенного читателя к опусу Свиньина и полемике вокруг него. Свиньин, «не поэт, а дворянин», солидаризовался с «новгородским дворянином» Аракчеевым. Автор «Войнаровского», «не поэт, а гражданин», подчеркивал верность «небесному гражданину» князю Голицыну. Пушкин же, не имевший понятия о «голицынском» подтексте посвящения, просто не смог увидеть этой отсылки.
Булгарин же после падения Голицына повел себя не так, как Рылеев. Александр Измайлов весной 1825 года сообщал в частном письме; «Булгарин и Греч помирились со Свиньи-ным. Видели многие, как первый с последним прогуливались под ручку по тротуару. И как же не помириться? Свиньин в милости теперь у мин<истра> просв<ещения> (Шишкова. — А. Г., О. К.)»{460}. Булгаринские издания в 1825 году стали активно поддерживать и самого Свиньина, и его «Отечественные записки».
«Временные заседатели Парнаса»
Альманах Кондратия Рылеева и Александра Бестужева «Полярная звезда» — одно из тех явлений русской литературы и журналистики, которые, казалось бы, давно и хорошо изучены. Этой изученности весьма способствуют биографии его составителей: оба они — в процессе издания альманаха — стали заговорщиками. По итогам следствия и суда Рылеев был казнен, а Бестужев приговорен к вечной каторге, замененной солдатчиной. Кроме того, Бестужев происходил из знаменитого семейства заговорщиков: по «делу 14 декабря» были осуждены и его братья Николай, Михаил и Петр. И мало кто из исследователей мог удержаться от соблазна увидеть в альманахе «литературный извод» деятельности антиправительственных организаций 1820-х годов.
В. И. Семевский еще в начале XX века утверждал, что «Полярная звезда» безусловно способствовала «развитию у нас революционного течения». «“Полярная звезда”, насколько позволяла цензура, говорила в “Думах” Рылеева о восстании на “утеснителей народа”, о “свободе”, искупаемой жертвами», — вторил ему Н. П. Павлов-Сильванский. Советские исследователи довели эти тезисы до абсурда. Согласно такого рода рассуждениям, «Бестужев и Рылеев с 1820 г. (Бестужев даже несколько раньше, с 1818 г.) выступают как декабристы, находятся все время на левом фланге общественно-политического и литературного развития»; «“Полярная звезда” со второй книги фактически как бы стала печатным органом Северного общества, через нее декабристы осуществляют свою политику в литературе»; «Политическая программа декабристов требовала создания условий для широкого обсуждения литературных проблем» — именно в этом исследователи усматривали «революционное значение» литературного альманаха{461}.
Однако также еще в начале XX столетия В. И. Маслов утверждал: «Полярная звезда» «не являлась проводником исключительно либеральных идей» и, лишь впоследствии, «в силу трагической судьбы ее издателей», с именем их альманаха стало ассоциироваться «представление о гражданской борьбе с существующим государственным строем»{462}. С ним можно согласиться: в момент составления первых двух книжек «Полярной звезды» Рылеев и Бестужев не состояли в тайном обществе и даже не знали о его существовании, и ждать, что их альманах будет выражать идеи Северного общества — учитывая, что вопрос о существовании единой тайной антиправительственной организации в столице в 1822—1824 годах до сих пор однозначно не решен, — по меньшей мере странно. Для большинства участников «Полярной звезды» полной неожиданностью оказались и сам факт восстания на Сенатской площади, и то обстоятельство, что организатором его был объявлен Рылеев.
Правда, причины успеха альманаха не мог объяснить и Маслов.
И Рылеев, и Бестужев к концу 1822 года — времени выхода первой книжки альманаха — были уже достаточно известны в литературных кругах Петербурга. Рылеев снискал себе славу «поэта-гражданина», а Бестужев, тогда поручик лейб-гвардии Драгунского полка и адъютант главноуправляющего путями сообщения Августина Бетанкура, был известным критиком. Популярность ему принесли две разгромные рецензии, опубликованные в 1819 году в «Сыне отечества»: одна была посвящена переводу трагедии Расина «Эсфирь», сделанному Павлом Катениным, вторая — второму изданию комедии Александра Шаховского «Урок кокеткам, или Липецкие воды». Перевод Катенина, по мнению Бестужева, «есть почти беспрерывное сцепление непростительных ошибок против вкуса, смысла, а чаще всего против языка, не говоря о требованиях поэзии и гармонии». Шаховского же рецензент ругал за то, что в характерах его героев «не видно познания сердца человеческого», многие из них получились «ненужными» и «ненатуральными». Критику не нравился и «слог сей пьесы»: «…шероховат и прерывист, течение неплавно, стихосложение сходствует с самою беззвучною прозою. Автор простер вольность стихотворства до того, что некоторые стихи вовсе не имеют рифмы»{463}.