— Это, Валя, признак того, что мы полного успокоения друг другу все-таки не даем.
— Не знаю, Павлик, как ты, но я обрела с тобой полный покой. Я так хорошо сплю с тех пор, как сошлась с тобой. И вообще я теперь чувствую себя гораздо лучше и физически, и морально. Все знакомые удивляются, расспрашивают меня, отчего я так хорошо стала выглядеть. И вспоминается мне моя прежняя жизнь с мужем… И детям моим теперь тоже гораздо легче со мной, я уже не нервничаю, как раньше, и поступаю с ними не так круто, больше прощаю, меньше браню.
— А я нет, — перебивал ее Шурыгин, возбужденно шагая по комнате. — А я нет. Я не имею с тобой полного покоя. На меня находят иногда полосы такого темного, беспричинного страха, когда я, как вот сейчас, безумно боюсь тебя. Бог тебя знает, что делается у тебя под твоей женской черепной коробкой, какие бродят у тебя там мысли.
— Ты все боишься заразиться, Павлик. Это у тебя мания. Но я же дала тебе слово, я тебе поклялась всем, что дорого для меня, ни с кем из мужчин не сближаться, пока не порву с тобой.
— Валя, Валя! Жизнь ломает всякие клятвы, всякие слова…
В результате таких объяснений Шурыгин изменял обычное расписание свиданий и отодвигал следующую очередную любовную встречу с Валей дня на три дальше или просто предлагал пропустить целую неделю, тем самым как бы стараясь отдалить день своей гибели…
VII
— Мамочка, откуда у тебя вдруг деньги? — спрашивала иной раз у Валентины Константиновны ее старшая дочь, когда они садились за давно не виданный обильный обед.
— Это, детка, я получила комиссионные, — опускала мать глаза в тарелку с супом.
— Что значит "комиссионные"?
— Это деньги, которые получают за какую-нибудь услугу, комиссию. Вот я, например, сперва стояла в очередях на городской станции и покупала для богатых людей железнодорожные билеты. Богатые люди за это платили мне комиссионные.
— Ну да. Это ты тогда целую неделю по ночам на городской станции стояла. То было тогда. А теперь?
— Пошла расспрашивать!.. Ну а теперь я удачно продаю один ценный товар и тоже за это получаю…
— Какой товар?
— О! Еще и это надо сказать тебе? Ты лучше ешь и благодари маму.
— Я, мамочка, ем и, когда поем, поблагодарю, но все-таки мне интересно знать, какой такой товар?
— А тебе не все равно какой?
— Он, говоришь, дорогой?
— Отвяжись! Дорогой! Очень дорогой!
— Что ж, это хорошо. Давно бы надо тебе было этим товаром начать торговать. По крайней мере, теперь у нас все есть: и мясо, и масло, и сахар, и белый хлеб. В то воскресенье был клюквенный кисель с молоком и каждый клал себе, сколь ко хотел…
У матери вдруг пропадал аппетит, валилась ложка из рук, делалось нестерпимо жарко, становилось нечем дышать, в голо ву лезли мрачные мысли.
Что она сделала, что она делает?! Думая спасти детей, она губит их.
VIII
В Москве еще была зима, лежал снег, стояли десятиградусные морозы, а в письмах из Харькова писали, что на юге уже установился колесный путь. Это и Москву заставляло жить волнующими предчувствиями весны. Москвичи, выходя утром на улицу, поглядывали на небо, на землю, покрытую черным от грязи снегом, потягивали носами и мысленно с нетерпением спрашивали: когда же?
Прошла Пасха.
— Ты с кем-нибудь христосовалась? — спросил Шурыгин Валю во время первого после Пасхи очередного свидания с ней.
— Нет. Ни с кем. А ты не мог для Пасхи изменить свое расписание и встретиться со мной лишний раз? Мне так хоте лось в такой день побыть с тобой! У меня был кулич, творожная пасха…
— Это предрассудки. День как день. А творогу в магазинах всегда сколько хочешь.
— А ты с кем-нибудь из женщин христосовался в эти дни?
— Я-то нет!
— Что значит это "я-то"? Ты мне опять не веришь?
— Нет, наоборот, я хочу сказать, чтобы ты очень не стесняла себя. И вообще имей в виду, Валя, если тебе представится случай устроиться с кем-нибудь из мужчин лучше, удобнее, выгоднее, то ты, пожалуйста, не смущайся и, согласно нашему условию, смело устраивайся.
— Это что? — спросила Валя, мешая ложечкой в чашечке чай. — Уже гонишь меня?
— Я не гоню тебя, я только говорю. С тобой даже нельзя говорить. У-у, какая сделалась ты!
Он придвинулся к ней со своим стулом, обнял ее за талию, прижался своей щекой к ее щеке.
Она вырвалась из его объятий и неприязненно заглянула ему в глаза.
— Не ожидала я, что ты так скоро пресытишься мной, не ожидала… Едва прожили до Пасхи, каких-нибудь два-три месяца…
— Валя, это глупо! Это недобросовестно, наконец! Я тебе говорю одно, а ты мне приписываешь другое!