Были и ругательные статьи. Например, какой-то листок в один разворот, четыре странички размером чуть больше стандартного листа пищей бумаги каждая, называвшийся «Новое искусство» выдал статейку про «замшелое ископаемое», которое «вылезло на сцену со студенческими частушками». Там прямо со страниц капали желчь и концентрированная зависть. Другие газеты, правда, на следующий день разнесли и статью, и газету, и автора на клочки, а заодно заинтересовались личностью «таинственного нового автора» про которого «уважаемый профессор рассказал столько всего лестного». Самый дотошный раскопал, что я учусь в хозяйственной академии и работаю «химиком-аналитиком» в «одной из исследовательских лабораторий». Близко подошли, очень близко.
В целом моя фамилия упоминалась многократно реже, чем фамилия Лебединского, но в каждой, буквально — в каждой газете находил от трёх до десяти раз. Особенно понравилась статья, тоже озаглавленная с вопросом: «Новая надежда?», в которой журналист задавался вопросом, действительно ли Лебединскому удалось найти нового перспективного автора, или я так и останусь в истории создателем одной песни, каковых было и будет не одна сотня. И, если вдруг из меня выйдет толк — даст ли возможность профессор возможность работать со мной другим исполнителям, или подомнёт под себя? Эх, знал бы он, сколько работы в «мои» песни вкладывает Лебединский — такими вопросами не страдал бы. Ох, попадут газеты в общагу — что тут будет…
«Не можешь предотвратить — возглавь. Чтобы не потерять контроль над ситуацией».
«Красиво сказано, а по сути?»
«Отдай газеты Петровне, с возвратом. Она доведёт до персонала, да и бабушку, возможно, предупредит. Потом газеты бабуле и отошлёшь».
«Персонал — ладно, хотя Петровна на педагогов влияние вряд ли имеет. А студенты?»
«Да, это зверьки такие, трудноуправляемые. Тут уж остаётся уповать на то, что тебя не многие знают, а в группе такими газетами вроде как никто ен интересуется. Если что — придётся отбиваться по ситуации».
Вопреки опасениям, особого ажиотажа среди студентов не было. Кое-кто всё же читал газеты и смог сопоставить написанное там со мною. Пару раз подходили и спрашивали, нет ли у меня старшего родственника или однофамильца, а узнав, что я такой в мире один — отходили в сомнениях. Это было даже немного обидно. Шушукались, поглядывая на меня, иногда стали здороваться незнакомые мне люди, но на этом и всё. Никакие толпы поклонников (и поклонниц) за мной следом не ходили, экзальтированные девицы в комнату за автографом не прорывались. Всё же, пожалуй, и сам профессор Лебединский и наши песни ориентированы на аудиторию постарше.
А вот Надежда Петровна прониклась, окончательно убедила себя в том, что я «хороший мальчик». Возвращая газеты для пересылки их бабушке вместе с некоторыми, докупленными позже, она даже угостила меня моей же, присланной от бабули, голубичной настойкой — той, что с апельсином. А ничего так получилось, интересно! Смешно получается, но я, автор рецепта (ладно, ладно — дед автор, но мы же с ним «два в одном»), до сих пор ещё его не пробовал. А в комнате у меня появились новые занавески и новые ночные шторы, даже с кистями.
Жабицкий с Нутричиевским опять затихли, даже попытки выдать мне на практикум дефектные материалы прекратились, но я не снижал бдительности. Как-то меня это затишье напрягает.
В пятницу вечером получил второй за неделю вызов в лабораторию. Выяснилось, кстати, что установленный у Петровны в кабинете проводной телефон посредством какой-то хитрой схемы имеет выход на телефонную сеть лица мира — на него-то и позвонили из администрации ректора. Говорят, что просиди приехать завтра, с оплатой сверхурочных.
В лаборатории меня встретили несколько странно, с загадочными улыбками и похихикиванием. Ситуацию прояснил Пескарский:
— Ну, привет, неучтённое оборудование!
— В каком смысле⁈
— Да тут на днях история была. Из-за твоей аналитической записки Мурлыкину, где ты расписал про «реперные примеси», что их концентрация разная в двух образцах из-за разного разбавления, но соотносится между собой в одной пропорции и так далее — помнишь?