— К черту! С завтрашнего дня ноги моей здесь не будет! Голодранцы! Шантрапа несчастная! Уркаганы!
В канцелярию влетал Костя:
— Петр Петрович! Ну, что это на самом деле? Монастырским мясо! Монастырским пальто бобриковые! Я в наробраз пойду!
Заведующий молчал. Костя бегал в наробраз и возвращался злой:
— У вас, спрашивают, побеги были? Нет, говорю, у нас сознательные. А в монастыре, говорят, двенадцать побегов в этом месяце. Не можем увеличить ассигнования. Обойдетесь. И не прибавите, спрашиваю. Нет, отвечают. А? Петр Петрович?
Наступало обещанное поваром прощальное завтра. Василий Протасович варил кашу, кондер, суп со шрапнелью, терял квалификацию и не спешил покидать уркаганов. А вниманием пацанов овладевал дядя Шпон. Этот маленький, щуплый, стремительный, но не суетливый человек с мальчишеской челкой надо лбом и двойной аристократической фамилией спасал положение.
Он становился нужен одновременно в нескольких местах. Он делал десятки дел, не предусмотренных инструкцией наробраза для воспитателя детского дома. Вспыхивала театральная эпидемия. Разучивались роли. Из тряпья шили костюмы. Писали декорации. Дребезжало старенькое пианино — готовили вокальные номера.
И дело здесь не в бескорыстной любви к театральному искусству. Эпидемия имела вполне материальную основу.
Детдомовские постановки с удовольствием смотрели и в клубе «Металлист», и у работников связи. Юных артистов приглашали в клуб совторгслужащих и в воинские части. Устроители продавали билеты, а скромную выручку отдавали Соломону. Кавалеристы расплачивались старыми шинелями, списанными с учета сапогами, иногда даже продуктами. Детдомовских артистов любили не столько за исполнительское мастерство, сколько за веселую непосредственность, страстность, которую они вкладывали в каждую реплику и — главное — за пьесы. Их не было в репертуаре ни одного театра. Ребята писали пьесы сами.
Подготовка каждой пьесы была вехой в ребячьей жизни. Эпохой. В подготовку втягивались все — от мала до велика. Была эпоха «буденовская». Клеили из картона шлемы. Нашивали на гимнастерки малиновые петлицы. Изобретали к ботинкам голенища. Изготовляли шпоры, польские конфедератки. Создавали целый арсенал: десятки винтовок, наганов, маузеров, сабель.
«Партизанское» время запомнилось по «лапотному производству», превращению винтовок в обрезы, по солдатским шапкам с алой лентой, золотым погонам и звучным словам: «поручик», «ротмистр», «штабс-капитан». Эра «пиратов» сменялась эпохой «парижских коммунаров».
На этот раз наступило время «краснокожих». Недели за две до появления в детдоме подкидыша был «кондерный бунт», «жареные рябчики», «утрата квалификации» и прочее. Потом был «совет трех».
«Трое» — это Соломон, дядя Шпон и Костя.
Костя доложил, что он в городе «все перевернул», а новой пьесы нет. Соломон вяло заметил:
— Нужно что-то яркое, необычное. Понимаете, чтоб было совсем мало крови и много прекрасного.
А Евгений Григорьевич молча положил на стол небольшой потрепанный томик, без обложки.
— Пьеса? — встрепенулся Костя.
— Не совсем, — отозвался Евгений Григорьевич. — Прочти.
Костя уткнулся в книжку. Петр Петрович щелкал на счетах. Евгений Григорьевич рисовал на листке чертиков и искоса наблюдал за Костей. Через несколько минут Костя вскочил.
— Так это ж здорово, Петр Петрович! Это ж специально для нас написано! Это вам не «Бум и Юла»! Тут же готовое начало. Представляете: тухнет свет, в луче прожектора старик индеец. Опираясь на копье, он говорит:
— Лонгфелло. «Гайавата», — коротко заметил заведующий.
— Бунин, — добавил Евгений Григорьевич.
— Ну? Петр Петрович, ну? — добивался ответа Костя.
— Попробуйте, — неуверенно сказал Петр Петрович и повторил: — Попробуйте.
Потом был тайный «совет двенадцати». Почему тайный? Тайна быстрее становится достоянием всех. Тайна интригует, привлекает внимание.
«Совет двенадцати» — это что-то вроде театрального художественного совета. Это ведущие детдомовские актеры: Колька Дрозд, Васька Дронов, Генка Мазур, Маня Чепурная. Это сам дядя Шпон. Это художник Володька Герцог. Это костюмеры, осветители и пиротехники.