– Нет, не хочу слушать эти сказания. Скукотища.
– Так о чем же, родненький, поведать тебе? – Настя была искренне расстроена, что между нашими интересами пробежала черная кошка, и мы никак не можем найти общую тему для разговора. – А желаешь, тебе каноны спою? У нас есть крюковые книги. Я умею по ним.
– Крюковые книги? – совершенно не въехал я в тему.
– Это, батюшка, – тут же поспешила разъяснить мне Настасья, – такой порядок записи звуков. У вас в миру есть ноты, но они от нечистого, грехом покрыты они. А мы песнопения исполняем по крюкам. Их еще называют знаменами. Эта знаменная грамота пришла к нам из древности, от греческой церкви. А меня ей обучила матушка. Так не желаешь послушать?
Я предпочел бы сейчас послушать «Сепультуру» или «Дистракшн», но вряд ли бы в этом доме оценили мои музыкальные пристрастия. Трэш-металл явно не вставил бы ни одного из бородачей.
– Давай, ты потом попоешь, – попросил я. – Расскажи лучше какую-нибудь историю. Ведь в тайге живешь, со зверьем всяким встречаешься.
– Ага! – радостно встрепенулась Настасья. – Вот прошлым летом туточки недалече в распадке муравейник – здесь мы так ведмедей зовем – поселился. К нам все ходил за кислицей[27] да за малиной. И ведь ни собак, ни мужиков не боялся. Да и мы его тож. Живет, и Бог с ним, с тварью божьей. На огороде не безобразит, овес не мнет, скотину не пужает. Хороший ведмедь. По осени, чин по чину, он нагулялси и в берлогу залег. Ни слуху, ни духу о ём. И вдруг на самый сочельник объявляется, гостюшка дорогой. Слышим: чу, шо такое? Собаки вдруг разгорланились. Лают и лают. Мы-то уж спать легли. Батя и говорит: «Пойду погляжу. Не худой ли какой человек поблизости бродит? Али сохатый?» И вот выходит он на крыльцо и на собак: «Цыть, – кричит, – бесовское отродье. Чего разорались?» И тут же в карте[28] коровы как заблажили! Такими прям дурнущими голосами! – Настасья звонко расхохоталась. – Все ясно. Ведмедь. Из соседних изб братья ужо повыскакивали. Кто за дреколье, кто за топор. А батька мой первым, в одном исподнем в хлев забегает. Глядит, муравейник уж на одной из коров. Давит ужо. Векшня там стояла. Батька мой хвать ее и хозяина по хребтине. И еще раз. Тот соскочил. Коровы все турманом из карты. Батька тоже бежать. А медведь за коровами. Но тута мужики подоспели и ну косолапого всем, что ни попадя, гладить. Кто по чем. Спужался ведмедь. В парму подался. Дык утресь по следу за ним прошли уже с ружжами. Подстрелили, дабы не безобразил. А буренку тоже забить пришлось. Поизранил всея, кожа аж клочками болталась. А жаль. Стельна корова была. Да молодая.
– Зато медвежатиной разжились, – заметил я.
– А, – махнула рукой Настя. – Какая там ведмежатина у шатуна к Рождеству. Шкура да кости. Сала и горшка не натопили.
– Да и говядина к месту пришлась. После поста к Рождеству как раз и разговелись.
– А мы постов не блюдем, – сообщила мне Настя. – Это церковники пущай блюдут по незнанию. Ан пользы всяко нет никакой. Настали ужо последние времена. Церковь, как старец Савелий вещает, давно убежала в горы и мерзость запустения ныне на месте святе. А в мире уже правит Антихрист. И остается читать псалтырь. И только.
Настасья сделала паузу, предоставляя мне возможность переварить все услышанное. Да какой бы продолжительной эта пауза не оказалась, мне, несмотря на то, что вчера из меня кого-то изгнали, не хватило бы мозговых ресурсов разобраться хоть на десять процентов в том, что сейчас довелось услышать. Про мерзости запустения. И про церковь, бежавшую в горы… Нет, уж лучше слушать бодяжные зековские байки. Или, на худой конец, кровавые истории про медведей.
– Вот что, красна девица Настя, – решил обнаглеть я. – Принеси-ка ты мне еще чаю горячего. И шанежку, если остались.
– Сейчас, – девушка с готовностью сорвалась с места. – Погодь малость. Я скоренько.
– А потом расскажешь мне еще что-нибудь про медведей, – крикнул я вслед Настасье и, дождавшись, когда за ней захлопнется дверь, пробормотал: – Ну прям обожаю я косолапых. – И принялся шарить под лежанкой в поисках своей ночной вазы, спеша воспользоваться моментом, пока остался один.
На пятый день я, поднакопив сил на хорошем харче и горьких микстурах, сумел выйти на улицу и, пользуясь хорошей погодой, до вечера просидел на завалинке возле крыльца, наблюдая за тем, как спасовцы закладывают в стын сено. Трое женщин, в том числе и Настасья, возились на большом, по всей вероятности, артельном огороде, где я с удивлением обнаружил несколько парников, крытых целлофановой пленкой. Интересно, что она, так же как и стекла, порох и другие товары, доставленные из «мира», не считалась здесь «от Антихриста». «Может быть, существует даже утвержденный духовником[29] список того, что не греховно брать от мирян? – размышлял я. – Или здесь все решают интуиция бывалого скрытника и религиозная совесть?» (Мне тут же пришло на ум похожее и очень расхожее в недавние времена словосочетание: «партийная совесть»…)
– Братец Костушка, гостинчика прямо с грядочки не желаешь, родненький? – ко мне подошла Настасья и с низким поклоном церемонно протянула большой капустный лист, на котором были выложены гигантских размеров морковка, несколько кругленьких репок и пупырчатый огурец. Минуту назад я внимательно наблюдал за тем, как девушка тщательно моет мой гостинец возле колодца.
– Спасибочко за твое привечение, – с трудом сохраняя серьезную мину, в тон Насте ответил я. – С большим удовольствием, милая. – И захрустел сладкой репкой, даже и не подумав счистить с нее тонкую кожицу.
От скотного двора мне добродушно улыбнулся в лохматую бороду Настин отец и толкнул в бок своего напарника, с которым они вместе кидали сено: «Мол, погляди, как моя молодуха хвостом вертит перед гостюшкой дорогим». Впрочем, я уже давно отметил, что наши теплые отношения с Настей не вызывают у спасовцев ни малейшей озабоченности или раздражения. Наоборот, в этом они видели хоть какой-то, хоть самый маленький шансик на то, чтобы оставить меня у себя, обратив в свою веру, и таким образом влить свежую кровь в начинающую угасать общину. И даже закрывали глаза на то, что последнее время Настасья совершенно «отбилась от рук» и ее не загнать ни на покос, ни на огород. Целые дни она проводила рядом со мной в боковице, внимательно слушала мои «греховные» повествования о жизни в миру, ни слову не верила, но все же сокрушенно качала головой и бормотала: «Во грехе живете вселенском! О Хосподи! Виднось времена последни настали». И крестила меня двуперстием, наивно надеясь уберечь от грехопадения.
Комяк тем временем, не желая задарма жевать чужой хлеб да и просто изнывая от одуряющего безделия, вовсю помогал спасовцам по хозяйству, и они, испытывающие острую нехватку рабочих рук, помощь эту принимали с искренней радостью. За несколько дней самоед в одиночку срубил взамен сгнившего новый подклет[30] и поправил прохудившуюся крышу на бане. А я был поражен: оказалось, что мой проводник умеет не только ходить по тайге и обращаться с оружием, но еще и неплохо машет топориком.
Один я выступал в сикте в роли балласта. Ну и еще чуть-чуть в роли бесперспективного жениха, на которого надежды не больше, чем на эфиопского негра. Все равно сбежит в свою Африку.
А вдруг все же останется? И женится на сестрице Настасьюшке. Вот вознесли бы тогда всей общиной хвалу Всевышнему!
…Тем временем я, словно дряхлый старик, сидел на завалинке, хрумкал огурчиком и грел кости и легкие на по-осеннему скупом солнышке. И увлеченно наблюдал за тем, как, высоко подоткнув подол сарафана, стоит на грядке с морковкой моя суженая Настасья.
Это было на пятый день.
А на шестой мы с Комяком парились в бане по первому пару, и тогда я был твердо уверен, что отдам Богу душу.
На седьмой я отважился выйти вместе с Настасьей за околицу сикта, и мы полдня гуляли по опушке тайги. Тем же вечером я подарил девушке кусок мыла «Сейфгард», который выделил мне самоед из тех запасов, что находились в первом схроне. Настя была в восторге, не могла найти подходящих слов, кроме «Грех-то… Грех-то какой», и жадно нюхая мой подарок, убежала прятать его в девочешник.[31]
31
Девочешник – маленький закуток за печкой, отгороженный занавеской или перегородкой из досок.