Потом он начал работать, продавал недвижимость и автомобили, но почемуто, хотя он и являлся на работу каждый день к девяти утра, ему не удавалось ничего продать и хоть чтонибудь заработать.
Луиза тем временем стала заместителем редактора и их дом заполнили какието странные мужчины и женщины, которые говорили очень быстро и спорили о таких абстракциях, как настенная живопись, новелисты, профессиональные союзы. Спиртное Луизы пили негры, пишущие короткие рассказы, и множество евреев, здоровенные мужчины со шрамами на лицах и ссадинами на кулаках, которые медленно, но со знанием дела говорили о пикетах и стычках с охранниками и штрейкбрехерами у заводских ворот. И Луиза чувствовала себя среди этих мужчин, как рыба в воде, понимала, о чем они говорят, высказывала мнения, к которым они прислушивались, спорила с ними на равных, словно мужчина. Она знала всех, ни перед кем не унижалась, читала книги, о которых Дарлинг и не слышал, чувствовала себя своей в этом огромном городе, насыщенном тысячами подводных течений.
Ее друзьям нравился Дарлинг, и иногда он находил человека, который отходил с ним в угол, чтобы поговорить о перспективном пареньке, который играл опорным защитником за Принстон, о новых тактических приемах, которые использовались в нападении и даже о состоянии фондовой биржи, но обычно он сидел молча, неподвижной скалой в бушующем океане слов: "Диалектика ситуации... Театр отдали какимто фокусникам... Пикассо? Кто дал ему право рисовать старые кости и получать за них по десять тысяч долларов? Я твердо стою на позиции Троцкого... По был последним американским критиком. Когда он умер, цветы ложились на могилу американской критики. Я говорю это не потому, что они размазали по стенке мою последнюю книгу, но..."
Если он ловил задумчивый взгляд Луизы, брошенный на него сквозь сигаретный дым, то не решился посмотреть ей в глаза, а вставал, чтобы пройти на кухню за льдом или новой бутылкой...
- Послушайте меня, - говорил Кэтел Флагерти, стоя у двери с девушкой, вы обязательно должны пойти и посмотреть этот спектакль. Театр недалеко, на Четырнадцатой улице, в здании старого городского склада. Идет спектакль только по воскресеньям, и я гарантирую, что вы будете прыгать от восторга, уходя из театра, - Флагерти - молодой, крупный ирландец со сломанным носом работал адвокатом в профсоюзе докеров, болтался в доме уже добрых шесть месяцев и громким криком заглушал всех, кто пытался с ним спорить. - Это новая пьеса. "В ожидании Лефти". О таксистах.
- Одетса, - сказала девушка Флагерти. - Она написана Одетсом.
- Никогда о нем не слышал, - признался Дарлинг.
- Он - молодой драматург, - пояснила девушка.
- Все равно, что наблюдать за бомбардировкой, - продолжил Флагерти. - Я видел ее в прошлое воскресенье. Вы обязательно должны ее посмотреть.
- Пошли, бэби, - Луиза повернулась к Дарленгу, ее глаза уже сверкали в предвкушении нового и необычного. - Мы же все воскресенье проводим, уткнувшись в "Таймс". Сменим обстановку.
- Таксистов я вижу каждый день, - ответил Дарлинг. Не потому, что ему не понравилась идея. Просто не хотелось следовать советам Флагерти, которому так легко удавалось смешить Луизу, и с чьим мнением она соглашалась едва ли не во всем. - Лучше сходим в кино.
- Ничего подобного вы не видели, - гнул свое Флагерти. - Он писал эту пьесу бейсбольной битой.
- Пойдем, - уговаривала мужа Луиза, - готова спорить, это отличный спектакль.
- У него длинные волосы, - вставила девушка. - У Одетса. Я познакомилась с ним на вечеринке. Он - актер. За весь вечер не произнес ни слова.
- Не хочется мне идти на Четырнадцатую улицу, - Дарлинг очень надеялся, что Флагерти и его девушка уйдут. - Очень она мрачная.
- Черт! - воскликнула Луиза. Холодно посмотрела на Дарлинга, так, словно его только что представили ей и мнение у нее сложилось не слишком положительное. Он чувствовал, что она смотрит на него, знал, что в выражении ее лица появилось чтото новое и опасное, хотел чтото сказать, но Флагерти и его чертова девушка топтались рядом, да и не нужных слов не находилось. Я иду, - она схватила пальто. - Мне вот Четырнадцатая улица не кажется мрачной.
- Говорю вам, - Флагерти помог ей надеть пальто, - это Геттисбергская битва, только в Бруклине.
- Никто не мог выжать из него ни слова, - говорила девушка Флагерти, когда они выходили из квартиры. - Он весь вечер просидел, как памятник.
Дверь закрылась. Луиза не сказала ему спокойной ночи. Дарлинг четырежды обошел комнату, улегся на диван, прямо на "Таймс". Минут пять полежал, глядя в потолок, думаю о Флагерти, с его громовым голосом, который сейчас шел по улице между женщин, держа их под руки.
Луиза выглядела прекрасно. Днем вымыла волосы. С каждым годом она становилась все красивее, возможно потому, что знала о том, как она хороша, и старалась максимально подчеркнуть свои достоинства.
- Безумие, - Дарлинг встал. - Чистое безумие.
Он надел пальто, пошел в ближайший бар, сел в углу и один за другим выпил пять стаканов виски. На шестой не хватило денег.
* * *
Последующие годы прошли, как в тумане. Луиза была с ним мила, добра и заботлива, и они поссорились только один раз, когда он сказал, что собирается голосовать за Лэндона[1] ("Боже! - воскликнула она, неужели в голове у тебя ничего не осталось? Ты не читаешь газет? Этот отвратительный республиканец!"). Потом она извинилась за то, что обидела его, но извинилась, как извиняются перед ребенком. Он, конечно, старался, ходил в художественные галереи, на концерты, в книжные магазины, изо всех сил стремился заинтересовать себя увлечениями его жены, но безуспешно. Он скучал, все то, что он видел, слышал или читал не имело для него ровно никакого смысла, и, наконец, он сдался. По вечерам, обедая в одиночестве, теперь это случалось часто, зная, что Луиза придет поздно и, ничего не объясняя, уляжется в кровать, он задумывался о разводе, но мысль о том, что он больше не увидит ее, сразу отрезвляла. Поэтому он ни в чем не перечил ей, ходил всюду, куда она его брала, делал все, что она от него хотела. Даже нашел себе работу, в брокерской конторе. Денег как раз хватало на выпивку.