Глава 11. Гамаюн
Клубы пыли, поднятые автобусом, увёзшим студентов, осели на отсыпанной гравием дороге, заметённой прибрежным песком. Вокруг пахло солью, пылью и бензином, нотки которого растворялись с каждым мгновением.
Женя так и не сел в машину, продолжая стоять спиной к дороге, по которой уехала в аэропорт Рита. Горло жгло раскалённым полуденным воздухом, а мельчайшие песчинки норовили забиться в глаза, горевшие огнём. Сердце билось ровно, он даже удивился этому, но холодный ком гнездился в груди маленьким Чужим, который всё рос и грозил вскоре заполнить собой всю ту пустоту, что оставила после себя Рита.
Женя устало прикрыл глаза, упёрся руками в крышу машины и склонил голову. Волосы упали на лоб, но сейчас ему было всё равно. Он чувствовал, что фарфоровая маска, которую он носил сам и сумел разбить у Риты, дала трещину, покрывшись тонкой сеткой разломов.
Хотелось кричать. Женя до судороги в пальцах сжал горячую крышу «Жигулей». В голове шумело, и мысли ― непривычные, странные ― рвались наружу.
― Рита Громова, ― негромко произнёс он её имя, словно пробуя на вкус. ― Гори ты синим пламенем!
Она ведь сгорела. В его глазах. Что она там про них говорила? Что они похожи на расплавленные адским пламенем сапфиры? Или на перья райской птицы, несущей смерть ― Гамаюна?
― Сирин недоделанная.
А сердце рвалось на части.
Ему не семнадцать лет, чтобы страдать по рыжей, как ведьма, девчонке, имя которой и было именем ведьмы из романа Булгакова. Спирт она пила, жёлтые цветы сразу выкинула, когда он сказал, что они воняют. А розы ей нравились. Женя вспомнил, как залез в палисадник в деревне и сорвал с куста россыпь светло-алых мелких роз.
― Я ведь люблю тебя, дура.
Ударив кулаком по нагревшейся крыше «Жигулей», Женя побежал на пирс. Он не знал, что им руководило. Хотелось просто двигаться, делать что-то, но не оставаться наедине со своими мыслями, разъедавшими душу подобно кислоте.
Жене казалось, что ему на мозг капает слюна ксеноморфа.
Синее море пахло солью и водорослями, а вода манила. Женя решил, что неплохо было бы искупаться: прыгнуть рыбкой в воду.
«Башкой об камни». ― Сразу за пирсом под водой вдоль всей линии берега скрывались большие скользкие каменные блоки. Своеобразное средство от дураков, которым не терпелось примерить на себя роль великих пловцов.
Солёный ветер дул с моря, но в это мгновение лёгкий порыв, гнавший песок и пыль с берега, донёс до Жени сладковатый запах медоносных цветов.
«Пожалуй, вечерком я нажрусь», ― эта мысль странным образом согрела и приподняла настроение, хотя в обычном состоянии Женя ни за что бы так не поступил.
Эйфория на грани с истерикой охватила его, заряжая безудержным весельем, пока Женя широким шагом направлялся к белёному дому в конце улицы.
― Ку-узьми-ич! ― прокричал он, глядя в распахнутые резные окна, за которыми виднелись просторная кухня и сидевший за столом пасечник. ― Ты что-то говорил про медовуху?
― Твоя Ритка уехала, ― понимающе произнёс Кузьмич, доставая откуда-то из воздуха бутылку с медовухой, когда Женя уже зашёл в дом и сидел на прохладной кухне за накрытым скатертью столом. ― На душе тоска. Хочешь поговорить?
― Да что-то пиздец, как грустненько, ― вяло ответил Женя, глядя на то, как гранёный стакан наполняется светло-коричневой жидкостью. Стоявшая рядом нехитрая закуска и бесполезный сейчас пузатый самовар не вдохновляли совершенно.
― Пей до дна, ― ухмыльнулся Кузьмич. ― У меня есть ещё.
Женя с сомнением покосился на полный стакан медовухи, а затем, от души выругавшись, осушил его. Сладковатая жидкость пролилась в желудок быстро и легко, не оставив неприятного послевкусия, лишь желание выпить ещё. Утопиться, словно в море, в медовом хмелю.
Кузьмич, улыбаясь, наливал ещё, рассказывал истории про молодость, про войну, про всё на свете. Женя слушал его, окунаясь в атмосферу мира, который навсегда для него исчез. Если раньше он думал, что сохранил в себе осколки прошлого, то теперь был уверен, что окончательно перешёл в новый мир: Рита Громова не оставила ему никаких шансов.
День неумолимо близился к вечеру, и в сумерках Женя с удивлением обнаружил, что он, сидя напротив изрядно захмелевшего Кузьмича, поёт дуэтом песню про коня:
― Аль брусничный цвет, алый да рассвет, али есть то место, али его нет.
Выходило отвратительно, пьяный голос хрипел и срывался, половина слов отсутствовала вовсе или же строчки обрывались на середине. В затуманенном сознании мелькнула мысль, что Рита бы за такое пение надавала кулаками по морде и выставила вон. Перед глазами Жени встала Рита как живая. Она усмехалась и протягивала стакан спирта, а за её спиной летела в небо птица с головой женщины.
«До чёртиков допился, ― подумал Женя, проваливаясь в забытье под вой Кузьмича, затянувшего что-то другое. ― Здравствуйте».
Он проснулся на мягкой продавленной кровати в доме пасечника. Сам Кузьмич храпел на лавке возле печки, а его тучная жена гремела посудой на кухне. Женя вспомнил, что ночью, кажется, помогал Настасье Филипповне уложить пьяного вусмерть мужа.
В голове как будто били куранты, а мерзкий привкус, заполнявший рот, не давал даже проблеваться. Женя, выйдя на крыльцо, закашлялся и сплюнул на землю вязкую слюну, которая обожгла губы.
― Почему я не сдох вчера, пока был трезвый? ― пробормотал Женя, присаживаясь на ступеньки и обхватывая раскалывающуюся голову руками.
Так он не пил уже давно. Полевые сезоны в разнообразных условиях научили Женю разбираться в выборе компании и алкогольных напитков. Беспросветно пьянствовать было участью покладистого Генриха, развязывавшегося всякий раз, стоило поманить его запахом этанола.
Восходящее солнце начинало припекать, пить хотелось неимоверно, а до палаточного городка надо было ещё дойти. Женя встал, отряхнул брюки и, попрощавшись с Настасьей Филипповной, отправился в путь.
― Блудный сын вернулся! ― лучезарно улыбнулся Жене Сергей Сергеевич, протягивая помятому начальнику стакан воды. Руки у Жени не тряслись, поэтому осушил он его мгновенно и практически залпом. ― Ты где был?
― У Кузьмича, ― буркнул Женя, опускаясь на раскладушку. ― Я с возвращения из армии так не бухал.
― Ты же воевал? ― откуда-то сбоку вылез серый от недосыпа Генрих. ― На Востоке, да? И вообще, с чего вдруг ты решил нарушить свой сухой закон?
― Отстань, ― Женя, прикрыв глаза, прислушивался к себе. Блевать, вроде, не хотелось. ― Ты пил четыре недели, не просыхая, так что заткни свою корову и не мычи.
― Да ладно тебе, Евгений Николаевич, ― миролюбиво протянул Сергей Сергеевич. ― Поправляйся и пошли на раскоп: Генрих вчера начал оконтуривать тазовые кости мамонта.
«Везде жопа, ― устало подумал Женя. Он пообещал Сергею Сергеевичу отправиться на раскоп после обеда: солнце было уже в зените и нещадно пекло. ― Даже на раскопе. ― Он перевернулся на бок и из нагрудного кармана выпала фотография. ― Просрал, ― подумал он, глядя на карточку. ― Всё просрал».
И, не в силах больше сдерживаться, Женя, убедившись, что рядом никого нет, залился злыми похмельными слезами. На душе у него было как никогда грустно, словно Гамаюн затянул свою тоскливую песнь.
Глава 12 Фотография
Наши дни
Вечером в пятницу работать совершенно не хотелось.
Женя потёр глаза, уставшие от восьмичасового сидения за монитором компьютера. Близилась Северная конференция, где ему кровь из носу необходимо было предоставить тезисы статей по всему тому материалу, что он наработал за последний полевой сезон.
Взятый монолит стоял в лаборатории над душой, а аспирант Антон, который расчищал его с самого августа, безбожно пропал на целый день. Женя не мог всё бросить и начать расчищать монолит в одиночку: тогда бы застопорилось написание статей. Вызвонить аспиранта не было никакой возможности: тот постоянно переводил смартфон в беззвучный режим.