Просторная комната с каменным полом, покрытым мягким ковром, с огромным камином, украшенным искусной резьбой. Посреди стояла широкая постель, на которой Соне довелось провести немало ночей, и это ложе сейчас не было пустым: на нем неподвижно лежала смутно знакомая ей женщина, тело которой было до самой шеи укутано покрывалом.
Наверное, она спала, хотя скорее производила впечатление мертвой — с перевязанной головой, осунувшимся, белым, как мел лицом и такими же белыми длинными кистями рук поверх простыни. Солнечный свет, струившийся из окон, падал на ее лицо, но женщина этого не ощущала, она даже не пыталась зажмуриться. «Мертвая, точно»,— подумала Соня без жалости и даже особого интереса.
Дверь в комнату открылась, и к той, кого Соня приняла за умершую, подошел мужчина. Двигался он не очень уверенно, сильно прихрамывая и заметно подволакивая ногу. Он остановился, печально глядя в лицо незнакомки, и коснулся ее щеки. Следом за ним появилась женщина, одетая в простое длинное темное платье.
— Сегодня ровно три седмицы с тех пор, как она...— сказал мужчина и замолчал, стараясь скрыть предательскую дрожь в голосе.— Иногда я теряю веру и мне хочется проклинать небеса за этот ужас,— добавил он спустя несколько мгновений.
— Нам следует благодарить их за то, что она жива,— возразила женщина,— Ее раны почти затянулись за это время; и она дышит. Ты не должен так себя изводить, ведь ты тоже ранен. Поди, отдохни. Я останусь с нею.
— Нет, я не могу. Я сам хочу быть рядом.— Он упрямо покачал головой.— Я хочу разговаривать с ней...
— Но ведь она не слышит тебя.
— Она не отвечает, но это не значит, что не слышит. Конечно, она слышит! — с фанатичной уверенностью заявил он.— И ей вовсе не нравится, что мы говорим о ней так, словно ее здесь нет. Правда, Соня?
Соня? То есть как? Еще одна, кроме нее? Как могло случиться, что Гинмар — его она, разумеется, узнала — называет ее именем эту... Девушка пристальнее вгляделась в лицо на постели. И поняла, что видит самое себя. Это неподвижное создание без признаков жизни — она.
— Просто ее душа сейчас не здесь,— продолжал ковент.— Я знаю, такое бывает с людьми, которые больше, чем простые смертные. Они уходят... на многие дни, даже луны... уходят, чтобы общаться со своими небесными покровителями.
Судя по тону, Гинмар и сам не слишком-то верил в то, что говорил...
— Но лучше бы она вернулась,— тихо добавил он и снова замолчал.
«Это точно»,— подумала Соня. Ей действительно захотелось вернуться, оказаться там, в живом мире ярких красок и сильных чувств. Вернуться в это истерзанное тело, напоминающее разбитый сосуд, и вдохнуть в него жизнь.
— Гинмар,— сказала принцесса,— ты так любишь ее... Я понимаю; не думай, это не ревность...
— Я люблю ее,— подтвердил он.— Соня — потрясающая, великая женщина. Но желать обладать ею может только безумец, возомнивший, будто Солнце должно светить ему одному... Соня! Соня! — вновь принялся взывать ковент.— Прошу тебя, умоляю, вернись. Если ты не сделаешь этого,— его голос стал отчаянно угрожающим,— я даже не знаю, как поступлю. Нет, знаю! Я снова начну жевать смолу, и это в конце концов убьет меня...
Веки лежащей на постели женщины дрогнули, а губы шевельнулись. Он не поверил своим глазам.
— Что?! Что ты сказала?!
— Только попробуй, мерзавец,— повторила Соня громче и отчетливей, чем в первый раз...
Уже потом она узнала, что ее план полностью себя оправдал, и пожалела о том, что ей не довелось участвовать в битве за Офир. Ворвавшиеся в Ианту гирканцы обратили непобедимую, наводящую ужас пиктскую армию в позорное и беспорядочное бегство и гнали ее в течение нескольких дней, отбросив даже не за Тайбор, а гораздо дальше, и вернулись с полной победой.
Как ни странно, Ианта за время пребывания в ней этих созданий преисподней пострадала меньше, чем можно было ожидать; впрочем, это произошло благодаря лишь тому счастливому обстоятельству, что пикты не успели ее поджечь. Разумеется, все, что здесь только можно было изгадить и разрушить, было превращено в горы хлама; все стекла выбиты; в богатых домах гобелены разорваны от пола до потолка; бесценные сосуды превращены в черепки, а фрески, те самые великолепные фрески на внешних стенах подверглись самому отвратительному глумлению, какое только можно себе представить.
Но все это поддавалось восстановлению, пусть и постепенному. Главная же ценность — люди этого города — была сохранена неприкосновенной.