Владислав Крапивин Рыжее знамя упрямства
Вступление
Свой человек в Гаванском
Шестиклассника Вячеслава Словуцкого в отряде никогда не звали Славой или Славкой. Говорили "Сло вко". Как бы склеивали имя и фамилию в одно короткое слово. С чего это повелось, он не помнил. С давних пор он был Словко – не только для других, но и внутри, для себя самого. К этому имени он привык так же, как ко всей отрядной жизни. К отрядным обычаям, к отрядной форме, к уверенному ритму отрядных сигналов и к отрядным правилам…
Эти правила, кстати, не позволяли вахте заменять мытье пола поверхностным маханьем шваброй и размазыванием сырой пыли по линолеуму. Однако новички – четвероклассники Глеб и Валерка – этого еще не понимали. Жизнь приучила их, что добросовестно дежурить следует лишь под неусыпным оком классной руководительницы или под угрозой записи в дневнике. В общем, школьное воспитание. Простая истина, что на суше привычка к мелкому разгильдяйству может обернуться бедой во время плавания, была им уже известна, но пока так, теоретически. Горького опыта корабельных ЧП эти люди еще не обрели. И чтобы не пришлось обретать в будущем, Словко добродушно сказал:
– Господа вахтенные, шагом марш ко мне.
Они охотно прошлепали босыми ступнями по мокрому полу. Озорно вытянулись, вскинули швабры "на караул".
– Молодцы… А теперь взяли вёдра, и тащи те чистую теплую воду… Да каждое вдвоем, а то риф-сезни в брюхе развяжутся…
Глеб и Валерка не были лодырями. Бодро приволокли одно за другим два полных ведра.
– Теперь брысь от кингстонов, – велел Словко. Он сдернул кроссовки и носки и пинком опрокинул вёдра. Взял швабру.
– Смотрите… Сгоняете грязь в одно место, собираете в ведро, потом окатываете линолеум чистой водой и вытираете тряпкой. Танцуйте веселей, как на горячей железной палубе. Должны уложиться в десять минут. Ясно?
– Ага! – гаркнули они. Оказалось, что занудное мытье пола может стать азартным делом.
Глебка, правда, спросил:
– А если не уложимся, тогда что?
– Страх подумать, что , – пообещал Словко и сел на подоконнике – делать запись в вахтенном журнале за истекшую половину дня. Запись получилась не длинная, поскольку ничего особенного нынче не произошло. То есть произошло, но Словко упомянул об этом одной короткой фразой – из скромности.
Конечно, за десять минут Валерка и Глеб не управились, но страшного не случилось. Они унесли ведра и швабры в кладовку, обулись, вопросительно встали перед командиром вахты.
– Герои, – сказал Словко и прыгнул с подоконника. – Только ликвидируйте свою обормотистость.
Они понятливо поддернули форменные шортики (без ремней еще – новички же), заправили в них оранжевые рубашки с черными гладкими погончиками кандидатов, лихо дернули на левое ухо флотские береты с маленькими якорями. Вопросительно глянули опять.
– Давайте ваши клешни и брысь по домам, – распорядился Словко. Он обменялся с отдежурившими кандидатами рукопожатием. Те дурашливо сделали поворот кругом и замаршировали через "каминный" зал (главное помещение "Эспады", где на стене был нарисован масляной краской пылающий камин). Но в коридоре – Словко видел это через распахнутые двери – они стали серьезными. Добросовестно отдали салют эмблеме отряда, что висела над выходом. ("То-то же", – сказал про себя Словко). Ребята прихватили с вешалки зонтики, бухнула наружная дверь.
Словко обулся и понес журнал в кают-компанию.
Там, погруженный в книги и записи, устроился за обширным письменным столом Даниил Корнеевич Вострецов – старший флагман флотилии. Словко добавил к тетрадям и книгам на столе вахтенный журнал.
– Корнеич, у меня всё…
– Угу, – он не поднял головы.
Словко придал голосу некоторую официальность:
– Господин гросс-адмирал! Вахту сдал. Дозвольте сделать "брысь домой"?
Корнеич, по-прежнему глядя в бумаги, помахал над плечом растопыренными пальцами:
– Брысь домой, капитан Словко.
Словко не обиделся на такое неуставное прощание, без традиционных фраз и рукопожатия. Чего там, свои люди, можно иногда и без церемоний. Тем более, что Корнеич между делом уронил на Словкину душу капельку меда: "Капитан Словко…"
Улыбаясь про себя, Словко сдернул с крючка в коридоре и натянул невесомую ветровку, салютнул эмблеме над выходом. Это был массивный, покрытый серебристой краской щит с тремя красными треугольниками-парусами и золотистыми рыбами, взятыми из герба города Преображенска. Словко нажал плечом дверь и оказался на улице.
Курточку надел он вовсе не потому, что опасался, будто прохожие станут пялиться на его шевроны и аксельбанты. Форма была для него привычна, как для птахи перья. Да и глазеть могли только случайные люди, а жители здешних кварталов давно уже не обращали внимания на ребят из "Эспады". Просто Словко опасался, что на улице моросит.
Однако не моросило. Правда, пахло недавним дождиком, сырым асфальтом и мокрыми увядшими лопухами, но зябкости не ощущалось. Воздух сентябрьского вечера был теплым и даже таким… снисходительно-ласковым. В сумеречных облаках проклевывались кусочки бледного чистого неба. А деревья стояли еще не пожелтелые…
Словко не пошел на автобус (чего там толкаться) и двинул к дому напрямую: по Профсоюзной, потом через мостик над заброшенными пристанскими рельсами и по улице Кочегаров, которая пересекала Гаванский переулок.
Название переулка не имело отношения к столице Кубы. Дело в том, что переулок уходил к спуску, ведущему на берег. Когда-то там была гавань буксирных пароходов и катеров. Еще в семидесятых годах по реке сплавлялись плоты и ходили сухогрузы. Но с того времени река Сож изрядно обмелела, пристань и буксиры оказались не нужны, а название переулка осталось, как память о двадцатом веке.
Словко не пошел к берегу. (Что ему там делать! У него с друзьями другой берег – широченного Орловского озера!) Просто глянул в сторону реки, вдоль переулка. За рекой пасмурные облака приподнялись, и закатное солнце высветило под ними длинную желтую щель.
Щель была как напоминание. О золотой полоске, сложенной углом и пришитой к нижней части Словкиного шеврона.
Это случилось сегодня. Словко и не ожидал. В середине дня заседал обычный совет, по разным текущим вопросам. И Словко там был, потому что, хотя и не капитан, зато командир вахты – он должен был сделать запись о совете в журнал. И когда все вопросы быстренько обсудили, а Корнеич очередной раз поспорил с Аидой (то есть Аидой Матвеевной) по поводу штурманского класса, вдруг спохватился инструктор Даня Рафалов. Он был не такой пожилой, как Аида и Корнеич, но тоже совсем взрослый, хотя и с ребячьим прозвищем – Кинтель. Кинтель вдруг будто вспомнил:
– Люди, а не пора ли решить вопрос о Словко?
– А чего? – удивился Кирилл Инаков. Кажется, решил, что Словко в чем-то виноват, и собрался заступаться.
– А того, что сколько можно ходить человеку в штурманах? Всю практику оттянул на капитанском уровне…
– Но ведь, если не ошибаюсь, Словутскому нет еще двенадцати и он пока не имеет прав рулевого, – мягко въехала в разговор Аида. Корнеич мельком посмотрел на нее. Наверно, подумал: "Ты, хотя и штатный психолог, но в судоводительские дела не лезла бы…"
– О чем разговор! – вмешался опять Кирилл. – Давно пора. А будет двенадцать, сразу же и сдаст на права.
– Да у него и так все зачеты сданы, – сказал Кинтель. Осталось дотянуть до дня рождения и получить корочки. – Верно, Корнеич?
– Я разве против? – откликнулся тот.
Никто не был против. Даже Аида проголосовала "за" (Корнеич опять глянул на нее).
– Поздравляем, – подвел итог Кинтель.
Быстро так все вышло, Словко опомниться не успел. Столько мечтал о таком моменте, и вдруг – раз и готово!
Обычно это делалось не так. Совет выносил свой вердикт в отсутствие кандидата в капитаны, а потом решение объявляли на общей линейке (и аплодисменты, и марш-поздравление барабанщиков, и зачисление в состав совета). Но раз уж Словко сейчас был здесь, на совете, не выставлять же за дверь. Ну а линейка и барабаны – это можно и потом…