Газета была слишком мала, чтобы вместить все известия: о победах, одержанных за пределами Голландии, и о жестокостях внутри страны; о диверсиях и собраниях групп движения Сопротивления; о предательствах; об убийствах из-за угла; о разрушениях.
Я дрожала у себя на чердаке, ротаторная машина трещала и послушно печатала одно сообщение за другим, а потом я на велосипеде развозила газету по Гарлему. Я знала, что где-то далеко происходят крупные сражения — в Венгрии, в Эльзасе, на немецко-польской границе, на Маасе. А у нас все еще свистят злобные пули убийц в военной форме и в ответ им раздаются лишь выстрелы борцов Сопротивления. Тихая туманная погода сменилась сильными осенними штормами, ливнями, разгулом ветра и града.
— В такую погоду воевать трудно, — вздыхали мы, собираясь в штабе… Единственное место, где было достаточно тепло!
Немцы стали партиями вывозить в Германию заключенных из лагерей в Амерсфорте и Схевенингене. Мы подумали об Отто. Немцы взорвали старую ратушу в Хейсдене, и от взрыва погибло больше ста человек. В Роттердаме немцы потребовали, чтобы все мужское население от семнадцати до сорока лет собралось в указанном месте. Пришло тридцать тысяч.
Немцы боятся, что Роттердам станет прифронтовым городом… — говорили мы. — Но почему, черт возьми роттердамцы так послушно откликнулись на их призыв?
Вскоре после Роттердама оккупанты отдали приказ угнать в Германию мужчин из Гааги. Но гаагцы не пришли, и тогда начались повальные обыски в домах. Немецкие солдаты, которые сами едва на ногах держались, ухитрились согнать в одно место тринадцать тысяч юношей и мужчин.
Иногда описывались такие ужасные случаи, от которых до войны мы бы несколько дней не могли опомниться. Однако ужаса они во мне не вызывали. В домах снимали телефоны. Немцы реквизировали имущество Красного Креста. Немецкие солдаты проникли на Монетный двор, забрали лежавшее там серебро, погрузили его на лихтеры и увезли. Грабеж казался наименьшим злом. Но даже к ежедневным убийствам мы как будто стали менее чувствительны. Какая-то тупая боль сжимала сердце. Я делала свое дело, разносила «Де Ваархейд», разговаривала с людьми, записывала новичков во Внутренние войска Сопротивления… И часто мне казалось, будто я живу, окутанная ледяной пеленой. Я боролась против этого холода, этого притупления чувств, не понимая, что то была своего рода внутренняя защита против целой бури впечатлений, которую обрушивал на меня жестокий мир. И на меня и на миллионы моих ближних. Я видела, что и моих товарищей тоже охватили какое-то равнодушие и успокоенность. Они стали задумчивы. Ан уже не играла больше на гитаре. Я радовалась, когда пришло распоряжение проводить инструктивные беседы. Мы собирались в Гарлеме то в одном, то в другом доме у кого-нибудь из членов партии; Симон Б. был одним из инструкторов. Нам снова приходилось напрягать мозг, изощрять ум, пробуждать в себе душевные силы, чтобы разобраться в том, какие социальные процессы скрываются за грабежами и террором. Грабежи и террор не стали менее страшными. Но когда мы попробовали рассмотреть их с исторической точки зрения, мы увидели, что эти явления имеют лишь временный, преходящий характер; зато нам стала яснее настоятельная необходимость скорого прихода совершенно иного, по-другому устроенного мира… Я была рада, что существовала моя партия. Она взывала к моему разуму, к моей мысли. Она научила меня прямо держать голову и плечи. Она тихонько постучалась мне в душу и сказала: «Не смущайся; будущее принадлежит не преступникам, а свободным людям; оно принадлежит также и тебе…» Не все были духовно так тверды и сильны, как я и мои товарищи.
В ноябре полиция захватила двух человек, которые с оружием в руках преследовали в Гарлеммер Меер крестьян, пытаясь отобрать у них продукты. Эти двое оказались из тех, кого мы завербовали в ВВС, по нашей рекомендации этим двоим было выдано на руки оружие. Они применили его, потому что голодали. Они ранили крестьянина, который отказался дать им продукты. В полиции они признались, что получили оружие от подпольщиков. На той же неделе приметы Ан и Тинки появились в полицейском реестре.
— Я даже не могу на них сердиться, — сказала Ан, когда мы склонились над полицейской газеткой, которая по определенным каналам доходила и до нас. — Парни голодали… Не следовало давать им в руки оружие!
Я не была с ней согласна; я не разделяла ее сострадания к ним, хоть и знала, что у обоих семья.
— Все хорошо, все прекрасно! — сказала я. — Однако в соотечественников не стреляют, даже если они отказываются накормить тебя. Патриоты должны быть сознательными людьми… А если сознательности им не хватает… значит, они не лучше предателей и преступников. Ты сама видишь, к чему это привело. Теперь о вас напечатали в полицейской газете.
— Какая ты строгая, — пожаловалась Ан.
— Мы боремся против преступного мира, — ответила я.
Отданы взаймы
В конце ноября гарлемский штаб посетил наш прежний начальник. Франс произвел теперь на нас совсем другое впечатление, — на мой взгляд, он еще больше возомнил о себе. Ничего удивительного, думала я, ведь он стоит во главе кеннемерландской группы Сопротивления. Франс пришел не один, с ним был одетый в меховую куртку крупный, крепкий мужчина лет тридцати пяти. Мне показалось, что я уже видела его во время одной из наших совместных боевых операций или же в «Табачной бочке». Он сердечно пожал нам всем руки.
— Меня зовут Аренд, — сказал он. — Я явился к вам от группы Сопротивления в Фелзене. Мы много слышали о вас, знаменитых девушках-снайперах из гарлемского Совета Сопротивления!
Мы что-то пробормотали в ответ, давно отвыкнув от галантного обхождения, принятого в светском обществе. Аренд, несомненно, принадлежал к светскому обществу — у него была интеллигентная речь, интеллигентные манеры; необыкновенно красивы были у него руки и ногти (украдкой я кинула взгляд на траурную каемку на кончиках моих пальцев); однако он отнюдь не показался мне несимпатичным.
Мы сидели вокруг стола и беседовали, пока наконец не уразумели, где собака зарыта. Фелзенская группа, как сообщил Аренд, была вовлечена в целый ряд «карательных экспедиций» и поэтому нуждается в пополнении и содействии очень и очень большого количества людей. Светло-голубые глаза Аренда были устремлены на нас, он, очевидно, решил пустить в ход свое мужское обаяние. Ан, Тинка и я тихонько подталкивали друг друга в бок — мы все поняли.
— Аренд намерен, — начал Франс высокомерно и в то же время смущенно, — взять вас на время «взаймы»…
— Вот именно! — подтвердил Аренд, улыбаясь и показывая все свои крепкие зубы. — Это звучит несколько странно, но выражение «взять взаймы» очень распространено в группах Сопротивления.
Мы кивнули — нам было это известно. Из нашей группы часто «брали взаймы» то одного, то другого товарища. Франс бросил на нас испытующий взгляд.
— Ну что? Вам это предложение не нравится? Здесь у вас особо крупных операций больше не ведется, — сказал Франс, как будто застой в делах у нас был вызван тем, что его перевели в другую группу Сопротивления.
Аренд поглядел на Руланта, который пока ни словом не обмолвился, и вежливо сказал:
— Я думаю, что прежде всего решение должен принять сам начальник штаба. Как вы полагаете?
Рулант посмотрел на него без особого восторга.
— Вы забираете у меня самых лучших стрелков, — сказал он. — Ну что ж, если дело этого требует… Пусть девушки сами решают.
Мы все три упорно молчали. Резкий отпор Руланта был для нас достаточно ясным ответом. Я опять подтолкнула Ан, чтобы она наконец высказалась.
— Мы подумаем, — сказала Ан. — Передайте вашему руководству, что пока мы не можем принять решение.
— «Пока» звучит неплохо, — с любезной улыбкой сказал Аренд. — Во всяком случае, я доволен, что ваш начальник не совсем отказал нам… Но мы охотно дадим вам время на размышления. У нас всегда найдется для вас дело — и сегодня, и завтра, и послезавтра. Добро пожаловать к нам в любой день.
Покидая вместе с Арендом наш штаб, Франс выглядел немного разочарованным, хотя явно старался не подавать виду.