Слезы подступили у меня к глазам — на этот раз гневные слезы. В моем усталом и продрогшем теле загорелось пламя былой, неукротимой энергии.
— Ну, кончай, Тинка, — сказала я. — Запаковывай все снова… Мы доставим курево господину инспектору Блескенсу. А затем пойдем к Мэйсфелту и потребуем у него объяснения.
Никто из нас не чувствовал более усталости. Мы осторожно, дуя опять на пальцы, упаковали ящичек с сигарами; мы продолжали свой путь, с яростью нажимая на педали. Доехав до Гааги, мы нашли дом человека, которому следовало вручить ящичек. Мы решили пойти к нему вдвоем с Тинкой. Взяв ящичек, мы пошли к тому дому, номер которого Мэйсфелт написал нам на папиросной бумаге. Мы позвонили и подождали немного. Дверь открыл человек в свитере, в черных полицейских брюках и сапогах.
— Господин Баккер? — спросила я.
Он испытующе оглядел меня с ног до головы в высшей степени недоверчиво, если не сказать презрительно.
— Баккер? Нет, — коротко ответил он. — Баккер не живет здесь, и я не знаю такого… Меня зовут Блескенс.
— Тогда правильно, — сказала Тинка. — У нас есть сверток для вас, из Фелзена, вы знаете, от кого.
Мужчина раскрыл пошире дверь, которая была лишь приотворена, и быстро сказал: — Входите.
Мы очутились в длинном, неуютном, очень светлом коридоре, какие бывают в некоторых старомодных, но не старых голландских домах. Блескенс протянул руку к свертку.
— Дайте его мне… и подождите один момент… Я посмотрю, нужно ли дать ответ.
Мы ничего не сказали. И, поглядев друг на друга, стали ждать. Инспектор вернулся через минуту. Очевидно, пальцы у него не были холодными, как у нас, а может, у него был хороший перочинный нож. На его лице ясно было видно удовольствие, хотя он старался не показать его.
— Ответа не будет, — сказал он. — И спасибо вам за труды…
Он еще раз внимательно поглядел на нас, как будто пытался объяснить себе, почему это его фелзенские друзья держат таких оборванных и жалких рассыльных, как мы. Затем он сунул руку а карман брюк и вытащил оттуда бумажный гульден. И немного нерешительно протянул его Тинке.
— Может быть… — сказал он и не успел закончить фразы. Тинка перебила его быстро и зло:
— Спасибо! Денег мы не берем. Мы работаем для Сопротивления.
И мы решительно двинулись к выходу. Ни слова не говоря, дошли мы до перекрестка, где нас ждала Ан. Она вопросительно поглядела на нас.
— Этот болван хотел дать нам гульден… гульден за один ящичек сигар! — сказала Тинка.
— Нет, за труды… — добавила я.
— «Ответа не будет», — передразнила Тинка полицейского. — Ха! За ответом мы сами поедем в Фелзен.
Теперь, когда наша миссия была выполнена, я почувствовала слабость. Мы доставили сверток в Гаагу потому, что нас подгоняло сознание долга и возмущение. А теперь мы стояли на пустынной улице Гааги, усталые, голодные, беззащитные, и растерянно глядели друг на друга.
— Молодчик удивился еще, почему у нас такой жалкий вид, — сказала я. — Это можно было прочесть по его глазам… А мы-то из сил выбивались, снабжая табаком его и ему подобных! Теперь ясно, что было во всех свертках, которые мы развозили — в Халфвех, в Лейден, Фрицу… Табак был! Рис! Колбаса!.. И бог знает что еще!
— А мы-то гоняем на велосипедах, — сказала Тинка, — с револьверами в карманах, и полиция нас разыскивает…
Мы поплелись обратно к Рейсвейку, к каналу Флит. Мы были слишком измучены и расстроены, чтобы сесть на велосипеды.
— Если бы теперь был здесь магистр Паули или хотя бы инженер, — сказала Ан, — мы бы выяснили, где можно получить хороший обед по вольным ценам. Думаю, нам придется ехать обратно с пустым желудком.
— Проделать столько километров… — добавила я. — Не щадя себя…
Тут я впервые увидела, как Тинка плачет. Плакала она почти беззвучно, ее узенькая спина сотрясалась, и она закрыла рукой свое покрасневшее осунувшееся лицо.
— Тинка, Тинка!.. — успокаивали мы ее.
Все еще закрывая лицо, она проговорила приглушенным голосом:
— Если я увижу Мэйсфелта или кого-нибудь другого из этой банды, я всажу ему пулю в лоб… Всажу, непременно всажу!
Нам долго еще пришлось уговаривать ее. Но в конце концов она успокоилась. Засопела, высморкалась. Мы молча вскочили на велосипеды и опять поехали вдоль канала Флит.
Начало смеркаться, когда мы добрались до Арденхаутс Налденфелд. Сколько раз мы отдыхали, клюя носом, и сколько раз боролись со сном, валившим нас с ног, никто из нас и не считал. Мы медленно ехали, словно механически выполняя скучную, томительную процедуру. Казалось, мы стоим на месте, так медленно проплывали мимо нас домики, живые изгороди, вырубленные участки леса, где остались лишь пни и сломанные мелкие деревья. Возле Налденфелда мы услышали позади себя слабое пыхтенье автомобиля; так пыхтели газогенераторные автомашины. Мы догадались, что сейчас нас обгонит небольшой немецкий грузовик. Грузовик, чадя, проехал мимо нас; и в тот момент, когда он обгонял нас, мы увидели тепло укутавшегося жандарма под коричневым брезентовым тентом. Заметив нас, он нагнулся, вытащил какой-то предмет и бросил его нам. Сквозь пыхтенье мотора слышен был насмешливый хохот жандарма. Он помахал нам рукой и исчез вместе с грузовиком за поворотом.
Мы слезли с велосипедов. Ан оказалась ближе всех к предмету, который бросил жандарм. Она наклонилась и подобрала хлеб — плотный, темный кирпич солдатского хлеба.
— Господи, видели вы когда-нибудь такое? — воскликнула она.
Первым ее побуждением было поднять хлеб и швырнуть его прочь, в оледеневшие под снегом кусты. Мы с Тинкой схватили ее за руку.
— Ты что, с ума сошла? — возмутилась я. — Еда есть еда!
Я уже взяла у нее хлеб, чтобы разломить его на три части, как вдруг Тинка произнесла странным тоном: — Значит, вы не видели, кто бросил хлеб?..
Мы молча уставились на нее.
— Это был Пауль! — сказала Тинка все тем же странным тоном — В форме полевой жандармерии!
— Пауль? — повторили мы. Ан спросила — Тот, из бетонированного укрепления в Эймейдене?
— Он ведь служит в военно-морском флоте! — сказала я.
— Клянусь, это был Пауль, — сказала Тинка. — Кроме того… кому из полевой жандармерии придет в голову бросать нам хлеб?
— Похоже, однако, что он издевался над нами, — заметила я.
— Может, тебе это только показалось, — сказала Ан.
Я раздала хлеб, и мы начали есть, тщетно пытаясь разрешить загадку, которую нам только что задали. Грузовик пыхтел где-то далеко, очень далеко. Мы жевали и проглатывали хлеб с волчьим аппетитом. За последние месяцы мы впервые ели хороший хлеб. Это придало нам мужества и сил, чтобы проделать последний этап пути в Гарлем под вдруг посыпавшим мелким снегом. Последние наши слова были все о том же непонятном человеке, с которым мы познакомились в Фелзене и который так неожиданно сменил форму.
Барышня Бисхоп…
На следующий день нам предстояло получить шведский хлеб и маргарин, поэтому отпала намеченная нами поездка к фелзенцам, — мы хотели потребовать у них объяснений по поводу ящика с сигарами, который мы по их поручению доставили. В штабе мы устроили некоторое подобие банкета: у каждого из нас было больше одной продовольственной карточки, и каждый из нас получил по целому хлебу и фунту маргарина. Вейнант уступил свою дополнительную порцию Руланту, у которого были дети, а Вихер взялся отнести мою дополнительную порцию моим родителям. Мимоходом он также рассказал мне, что несколько дней назад он принес им немного дров — распиленные железнодорожные шпалы. У всех было прекрасное настроение, и хотя мы сначала думали разделить белый хлеб на маленькие порции и растянуть его надолго, голод до того измучил нас, что мы за один присест съели все до последней крошки. Особенно взволновало нас сообщение, полученное в этот день нелегальным путем: два судна с бензином и нефтью, которые оккупанты сумели бог знает откуда привести в Утрехт, взорваны борцами Сопротивления. На Восточном фронте немецкие войска огромными партиями сдавались в плен: десятки тысяч солдат вермахта бросали оружие и уходили к русским. Американцы наконец отбросили за Рейн войска Рундштедта и подошли к линии Зигфрида; однако по сравнению с тем, что происходило на Востоке, достижения их были весьма скромными. Их соотечественники на Дальнем Востоке продвигались быстрее; они добились того, что японские гавани оказались в радиусе действия американских бомбардировщиков.