Преодолевая усталость, я пыталась вообразить, как они будут вести себя. Мне уже казалось, будто в тюрьму заключили не меня, а кого-то другого. Я представила себе, как две девушки ищут третью. Третья исчезла — неожиданно и загадочно… Я видела, как сестры разъезжают повсюду на велосипедах, расспрашивают, отправляются к Симону Б., едут к фелзенцам, посещают Франса… Третьей нигде нет.
Внезапно меня точно током ударило: ведь третья девушка — это я сама! Я, Ханна С., которая так нелепо, точно затравленное животное, попалась в западню и очутилась в руках полевой жандармерии! Это меня лишились мои товарищи… Разве вот только…
Мысли мои мчались дальше. Может быть, Пауль, который так безжалостно и сухо держал себя со мной, старается сейчас привести в движение все пружины, чтобы помочь мне освободиться. Может, он сегодня же вечером отправился в гарлемскую полицию или к фелзенцам… А может, просто звонит по телефону. Так что не исключена возможность, что меня выпустят сегодня же, к вечеру.
Часы пробили один раз. Значит, половина пятого. Половина пятого. Уже не рано. Но и не поздно. Это время, когда день устало склоняется к вечеру… Усталость… Молодой человек опять тихонько засопел.
Мысли бессильно разбегались, таяли, как тает морская пена, бесследно, неудержимо. Я тяжело оперлась пылающей головой о ледяную стену, и скоро лоб онемел от холода.
Машинка перестала стучать. Бормотания больше не было слышно. Но вот открылась какая-то дверь. И чей-то голос крикнул по-немецки:
— Häftlinge hierher![80]
Я подняла голову и обернулась назад. Под стенными часами и электрической лампочкой стоял какой-то жандарм — вахмистр или унтер-офицер, он помахал мне рукой. Молодой человек вместе со мной подошел к немцу. Я искоса взглянула на него. Лицо у него было все в ссадинах и кровоподтеках. Глаза тусклые, без блеска.
Нам велели остановиться в конце коридора. Жандарм тумаками заставил нас свернуть в другой коридор. Эти молодчики, казалось, не упускали ни одного случая пустить в ход кулаки. Увидев светло-серые двери, обшитые тяжелым железом, я сразу поняла, что они ведут в тюремные камеры.
На скамеечке сидел еще один жандарм. Он встал, как только нас подтолкнули к нему.
— Stehenbleiben![81] — сказал он писклявым голосом. Он был лысый. Очевидно, его мобилизовали в том возрасте, когда человеку полагается сидеть у печки в домашних туфлях и в жилетке без пиджака.
Мы остановились. Жандарм отпер камеру огромным ключом, и мне невольно вспомнилась экскурсия по средневековым замкам. Жандарм поманил молодого человека. Тот покорно и почти бесшумно подошел к нему. И исчез за отворенной дверью. Больше я его не видела.
Вторая камера ждала меня. Тюремщик пропустил меня туда, его грязное лицо собралось в мелкие морщинки — может быть, он хотел высказать мне сочувствие.
— Pech gehabt, was?[82] — спросил он.
Я не ответила ему. И вошла в камеру. Дверь за мною плотно закрылась. Замок даже не скрипнул. Мы находились в условиях самого мрачного средневековья, о да! Однако замки были хорошо смазаны. Современные слуги инквизиции действовали вообще более изощренно.
Камера была мрачно-серая и почти голая. Стены побеленные, отчего темнота несколько смягчалась. Столик прибит к стене. Против него стул. Точно в монастыре. Высоко вверху окошко — круглое серое пятно. Небо… Вдруг до меня дошло, что это же небо над Гарлемским парком, кусочек неба, которое куполом опрокинулось над Гарлемом. Там находился Гарлем. И в то же время Гарлем, казалось, был далеко-далеко отсюда. Так я сидела и словно чего-то ждала… Руки упали на столик, голова склонилась на руки. В одну минуту я заснула.
…Кто-то сильно стукнул по ножкам стола, и резкий деревянный звук больно отозвался в моем черепе. Я будто спустилась на землю из черного мрака, полного забвения. Под потолком горела тоненькая ниточка электрической лампочки. Лысый старик тюремщик стоял передо мной. Я узнала его, но в первое мгновение не могла вспомнить, где я его раньше видела.
— Steh auf, steh auf! — пискливо проговорил он, как-то странно гримасничая. — Es gibt Verhör![83]
Я встала, еще не совсем проснувшись, в глазах у меня рябило. Привычная тупая боль в пояснице усилилась. В желудке урчало от голода. Я все еще не могла прийти в себя, когда человек в высоких сапогах вошел в камеру, на мгновение остановился передо мной и осмотрел меня маленькими бесцветными глазками.
Я взглянула на него. Немец в жандармской военной форме, со значком полевой жандармерии, при соответствующих знаках отличия, с коротко, чуть не до миллиметра остриженными волосами и огромными ручищами. Тут я окончательно проснулась, с ужасом осознав, что происходит. Лысый пискун отошел — он стоял на пороге тюремной камеры. Человек с бесцветными глазами жестом своей огромной руки показал мне, что я должна встать к стене. Сам же он уселся на скамеечку. — Papiere her, — сказал он. — Alles her, was Sie bei sich tragen![84]
Когда он спросил про документы, меня пронизал ужас. Я вспомнила, что не знаю, какая фамилия указана в моем удостоверении личности, — ужасная оплошность! Я напрягла мозг, но не могла ничего вспомнить; с тех пор как я после «безумного вторника» вернулась в группу Сопротивления, я обзавелась новым удостоверением личности. Но в этот момент, стоя против бандита с бесцветными глазами, я решительно не помнила, что было написано в удостоверении, точно так же как я не знала этого, когда мои бумаги проверяли возле моста Ян Хейзен.
— Wird’s noch?[85] — пробурчал жандарм.
Я выложила перед ним на столик все мое небольшое имущество. Удостоверение личности. Ручные часы. Расческу. Носовой платок, который он сразу же велел мне взять обратно. Два старых хлебных талона — он сдунул их со столика.
Офицер разглядывал мое удостоверение личности внимательно. и добросовестно. Затем спросил меня:
— Name?[86]
Я не ответила. Он повторил вопрос. Я молчала.
— Versteht kein Deutsch[87],— пропищал в дверях тюремщик.
Офицер недовольно поглядел на него.
— Unsinn… Die will nicht. Nicht war? Sie wollen gar nicht antworten?[88] — сказал он мне.
Его голос, который тоже казался сначала бесцветным, стал резким и грозным.
Я твердила себе: «Ничего не говорить. Ничего не говорить».
Жандармский офицер встал. Он размахивал перед моим лицом своими огромными руками, словно собирался схватить меня за горло.
— Dämliches Luder, — сказал он со злостью. — Läuft mit bolschewistischen Zeitungen und Revolvern herum und versteht kein Deutsch… — Он махнул рукой. — Na. Schön. Dich wird man schon irgendwo anders klein kriegen…[89]
Потом он сгреб все мои вещи своими лапами, оставив на полу лишь хлебные талоны. И пошел к двери. Сморщенный старичок со средневековым ключом опять мерзко поглядел на меня и запер дверь. Через несколько мгновений крошечная лампочка надо мной погасла.
Я снова очутилась в сумрачной камере, которая теперь казалась еще более темной и грязной. Круглое пятно неба в окошке потускнело, будто над парком нависла снежная туча. Часы где-то пробили семь ударов.
Я опять начала ощущать усталость. Меня мучил вопрос: что будет через семь часов? Что может случиться через семь часов? Я подошла к столику, села. И уставилась перед собой. Голова опять упала на руки, на стол. Больше я ничего не знала. Только подумала: ничего не говорить, ничего не говорить. На следующее утро я проснулась рано. Мертвенно-бледный свет освещал побеленные стены. Я терла руки и ноги до тех пор, пока не прошло онемение, ходила по камере взад и вперед. И снова ждала чего-то…
Часов в девять явился один из жандармов. И сухо сказал:
— Mitkommen![90]
Я прошла вместе с ним через весь коридор. Грязная лампа уже не горела. Сквозь верхнее окошко врывался холодный утренний воздух. Я увидела, что офицер с короткими волосами и огромными лапами стоит возле двери. Он окинул меня с головы до ног своим бесцветным взглядом и сказал, плотоядно и зловеще улыбаясь:
— Sie gehen zur nächsten Stelle. Wo man den Leuten das Schweigen gehörig austreibt[91].
Я не ответила. Он встал против меня и сказал, повысив голос:
— Das Schweigen und das Sichverstellen! Verstehen Sie?[92]
89
Бестолковая стерва. Разъезжает повсюду с большевистскими газетами и револьверами и будто не понимает по-немецки!.. Ну, ладно. Тебя укротят в другом месте