Выбрать главу

— Какие новости?

Он, не оборачиваясь, пожал плечами. Из коридора по-немецки крикнули, что разговаривать друг с другом запрещено. Вдруг кто-то рысью подбежал к нам. Это была Аугуста.

— Du also wieder![109]

И влепила мне такую затрещину, что я упала. Она втолкнула меня обратно в камеру. В этот день я не дышала свежим воздухом.

В следующие дни меня отправляли на прогулку одну.

По утрам мне перестали давать хлеб; лишь вечером я получала обычную порцию каши из дробленой крупы вместе с кусочками овощей. Я опустошала мисочку в двадцать-тридцать секунд. Держа в руке алюминиевую ложку, я думала:

«Вот уже и неделя прошла. Неужели они там, на воле, не знают, что я здесь? Когда кого-нибудь из наших арестовывали, мы по большей части узнавали об этом в тот же день. Такие новости распространяются быстро. Предупредил ли Пауль фелзенский штаб?»

«Фелзен, — подумала я, — Дрихейс, Блумендал…» Я видела все их перед собой: дома, покрытые снегом, сады под тяжелым снежным покровом, разъезженные дороги. Затем я подумала о людях. Наш штаб… И внезапно на меня нахлынул бурный, темный поток страстного отчаяния, которое я так долго заглушала в себе, пробудились все воспоминания, чего я так боялась; я готова была закричать, так жаждала я видеть своих товарищей.

Я сидела за столиком и плакала, плакала о том, что я в тюрьме, плакала о товарищах, о родителях, о своей собственной беспомощности.

Больше я не могла обманывать себя.

Пауль ничего не сообщил фелзенцам; они не знают о моем аресте. Когда он отвернулся от меня, он тем самым доказал, что ему нет до меня никакого дела.

Но ведь фелзенцам не нужен был Пауль, чтобы узнать, что я здесь. У них много всяких связей. Гарлемская полиция могла бы уже сообщить им обо мне. Или Франс. Или же Ан и Тинка. У них есть десятки способов, чтобы разузнать, где я нахожусь.

Я отгоняла мысль, которая все настойчивее возвращалась ко мне. Английская разведка и гестапо… Мне казалось, будто я подслушиваю различные голоса во мне самой. Сбрасывают старый костюм и надевают новый… Однако тайные сведения остаются в голове. Есть люди, которые слишком много знают от обеих сторон. Они должны исчезнуть… Фелзенскому штабу известны способы, какими можно ликвидировать человека, хотя они знают также, как вырвать заключенного из тюрьмы. Они точно знают, как это сделать; и они точно знают, кого надо спасти, а кого нет. «Что за шутки, в самом деле, они разыгрывают?» — услышала я возмущенный девичий голос. Три девушки-коммунистки никогда не учились разыгрывать подобных шуток. Они лишь помогали фелзенцам это делать, не понимая, какую они ведут игру. От этих дум я в первый раз в тюрьме провела ночь без сна.

Это казалось невероятным, но это было так: мысль, против которой я боролась, не только все объясняла. Она же убила все надежды.

На следующий день я ходила взад и вперед по загону для прогулок, пока мне наконец не бросилось в глаза, что возле одной из каменных стен лежит на гравии крохотная трубочка бумаги, наполовину занесенная мокрым снегом. Бумага была папиросная.

Я тотчас же наступила на нее ногой. И осторожно огляделась вокруг. На том месте, где я стояла, меня не было видно из окон и прорезей в стенах. Я наклонилась и сунула трубочку в чулок.

Когда я вернулась в камеру, я стала спиной к двери, спиной к глазку и развернула бумажку. На ней что-то было написано тонким, как иголка, карандашом. Я с трудом прочла записку «Русские продвигаются вперед к Вене. Англичане переправились возле Везеля через Рейн. Рундштедта заменили Кессельрингом. Американцы в японских водах. Англичане снова завоевали Мандалай».

Я не знала, где находится Мандалай, где-то на Малаккском полуострове или в Бирме? Но дело не в том. Это были новости. Записка была лучом света. Кто-то принес ее, кто-то сообщил то, что сам знал.

Я заучила наизусть эти пять строчек. Я повторяла их вслух и про себя. Бумажку я бросила в ведро, но потом подумала: имела ли я право взять записку с собой и уничтожить? Или нужно было оставить ее на месте — для других? Раздумье над свежими, только что принесенными новостями отвлекло мое внимание от страшной неотвязной мысли, которая со вчерашнего дня мучила меня. Мысли, с которой я не могла и все-таки должна была свыкнуться…

Мрачная тень грозила окутать мой рассудок. Душу мне точил опасный червь сомнения. Но я не могла себе позволить поддаться ему.

Чего только я не придумывала, чтобы переключить свои мысли на что-нибудь другое. Я пыталась установить, много ли я помню из Гражданского кодекса. Припоминала, какие вопросы задавал мой старый профессор в то время, когда я нелегально сдавала экзамен на амстердамском вокзале. Я читала вслух все стихи Гейне, какие только приходили мне на ум. Я задавала себе математические задачи и решала их, приводя сложнейшие доказательства.

Тянулись вторые сутки.

Каждый день в загоне из камня и вклепанного в него железа, куда меня выводили дышать свежим воздухом, я первым делом смотрела, нет ли новых известий с воли.

Но ничего не было.

И мрачные думы одолевали меня: человека, который оставил записку, уже увезли отсюда. Возможно, даже казнили. Из-за Раутера. Или из-за новых покушений на нацистских главарей, о чем мне еще не было известно.

Война подходит к концу. Вот что я знала. Русские вступили в Австрию и наступают на Берлин. Западные союзники на Рейне. Это факт.

Горящий дом может обрушиться каждый день, каждый день…

Я снова начала чертить на стене свой календарь. Не успела я его закончить, как за мной пришли Аугуста и дежурный. Они снова привели меня в унылую зеленую комнату, где в тот раз сидел офицер с прилизанными волосами и орденами на груди. Он и теперь сидел тут же, как будто и не уходил отсюда.

Я увидела, что перед ним на столе лежат знакомые мне предметы. Пачка нелегальных газет, которые у меня отобрали, револьвер, а рядом с ним вынутые из него патроны. И удостоверение личности.

Немецкий офицер сделал мне знак подойти поближе и показал, где встать — возле бюро. Прямо перед моим лбом и глазами горела электрическая лампа. Аугуста встала позади меня, я слышала это по тяжелому дыханию ее груди, стянутой военной формой.

Офицер рассматривал мое удостоверение личности. Я порадовалась, что в течение нескольких дней могла есть, отдыхать, спать. Прежней смертельной усталости у меня уже не было. Не было и ощущения голода, лишающего человека сил. Я чувствовала, что могу оказать сопротивление. Только вот я так и не знала, какая же фамилия и какой возраст указаны в этом удостоверении личности. В камере я не раз пыталась припомнить их, но это так и зияло белым пятном в моей памяти, Мне следовало только держаться прежней линии.

— Name?[110] — сказал наконец офицер.

Я молчала.

— Name? — повторил он и впервые перевел взгляд с удостоверения личности на меня. Он сильно картавил, брови его сошлись на переносице. Его прилизанность и внешняя корректность казались вдвойне фальшивыми. Я ничего не сказала, И почувствовала между лопатками сильный удар Аугусты.

— Wie heissen Sie?[111] — спросил офицер.

Я молчала. Аугуста стукнула меня в спину еще один, два, три раза; затем ниже, прямо в почки, ужасно больно. Офицер некоторое время передвигал на своем бюро принадлежавшие мне вещи и затем сказал:

— Die Komödie mit dem Schweigen hat keinen Zweck. Sie reden jetzt, oder ich lass Sie zum Reden bringen[112].

Я ничего не ответила. Офицер поглядел на Аугусту. Рот его слегка скривился.

Я приготовилась ко всему. Внезапно Аугуста схватила меня за волосы. Она дернула мою голову назад, а другой, свободной рукой изо всех сил начала бить меня по ушам. Не знаю, сколько раз она ударила. У меня закружилась голова, я покачнулась. Кровь прилила к лицу. Я вывернулась и согнутыми локтями попыталась ударить назад и даже попала в Аугусту. А эсэсовка била меня все сильнее. Я слышала, как она пыхтит — тяжело и неровно; казалось, вот-вот раздастся звериное рычание. Я еще раз ударила назад. Она ответила мне таким ударом, который оглушил меня. Я почувствовала только, как кто-то пнул меня сапогом в бок, и потеряла сознание.

…Когда я пришла в себя, я сидела на стуле, свесившись на один бок. Офицер сидел по-прежнему за бюро. Он улыбался какой-то гнусной торжествующей улыбкой, которой я в тог момент не поняла. Аугуста стояла около меня. Ее красное опухшее лицо тоже скривилось, как будто она тоже улыбается. В руках она держала прядь моих волос. Тут я почувствовала, что я вся мокрая, как будто меня облили водой; зубы у меня стучали. Волосы тоже были мокрые. Только теперь я поняла, почему офицер и Аугуста смеются. Прядь волос в руке Аугусты была черная, как сажа, но сквозь эту черноту явственно проглядывал рыжий цвет.

вернуться

109

Это опять ты! (нем.).

вернуться

110

Имя? (нем.).

вернуться

111

Как вас зовут? (нем.).

вернуться

112

Бесполезно разыгрывать эту комедию молчания. Вы заговорите сейчас, или я заставлю вас говорить (нем.).