Меня ввело в заблуждение то, что Питер, уезжая на другой берег Комо, поручил Марку охрану Альберта. Это свидетельствовало, что он не вполне понимает создавшееся положение, и внушило мне уверенность, что я могу спокойно довести свой план до конца. Дженни не стоило никакого труда отвлечь внимание Брендона, который тем более не подозревал ловушки, что собственными глазами видел, как я ушел из виллы. Я сел в лодку, через десять минут пристал в Белладжио, оставил свою лодку на виду (чтобы обеспечить позднейшие свидетельства) и, незаметно отвязав чужую лодку на пристани, вернулся к вилле Пьянеццо. Прицепив черную бороду, сняв пиджак и оставшись в одном жилете, я предстал перед испуганной Ассунтой, передал сочиненную мною записку и три минуты спустя увозил от берега Альберта Редмэйнеса, встревоженного за жизнь друга.
Отплыв от берега пятьдесят ярдов, я попросил его перейти с носа на корму, чтобы облегчить ход лодки. Когда он проходил мимо, я ударил его ломом по затылку, и он мгновенно испустил дух, привязать к его ногам захваченные на берегу камни и спустить труп в воду было делом пяти минут. Вслед за ним на дно озера полетел лом. Еще через пять минут я был в Белладжио, привязал на прежнее место похищенную лодку, вышел на берег и около получаса сидел в трактире, распивая белое вино. Убедившись, что меня хорошо заметили хозяин и несколько посетителей, я вернулся обратно на виллу Пьянеццо. Я шел, ничего не подозревая, с целью поужинать, проститься с женой и до рассвета покинуть Комо. Увидев полицию, я не испугался. В чем это могло изменить мои планы? Я имел полную возможность бежать, и наутро Ганс пришел бы к убеждению, что „Джузеппе Дориа“, уличенный в преступлении, покончил с собой и лежит на дне озера рядом с трупом своей третьей жертвы. Но меня сразила смерть жены; без нее моя жизнь кончена.
Я с нетерпением жду часа, когда освобожденный дух мой последует за покинувшим нашу скучную землю духом незабвенной Дженни. Мы жили вместе и умираем вместе. У меня нет злобы на Ганса; я приветствую его и жму ему руку, как художник художнику. Это первый человек, в котором я почувствовал равного себе. Да, равного. Если он победил, то должен быть обязан не себе, а случайной пуле итальянца, сразившей Дженни, — а она, она была выше нас обоих. Не может муж несравненной и гениальной женщины окончить жизнь на виселице. Я не опущусь до такого позора. Ганс хорошо понял меня. Ведь он, вспомнив, что я был зубным врачом, велел даже осмотреть мою челюсть, чтобы убедиться, что я не спрятал в зубах яда! Тюремщики приняли все меры, чтобы я не смог собственными руками ускорить исполнение приговора. У меня есть небольшой подарок Гансу, и Марка Брендона я делаю душеприказчиком в исполнении моей последней воли. Пусть Ганс знает, что в этой последней борьбе победил все-таки я! Вы спросите: „Каким образом человек, которого днем и ночью стерегут, чтобы он не наложил на себя руки, — каким образом такой человек может ускорить свое отправление на тот свет?“. Ответ на этот вопрос вы узнаете раньше, чем прочтете это письмо.
Больше мне, кажется, сказать нечего.
Если бы я больше слушался Дженни, Ганс никогда не мог бы праздновать победы. Он это знает. Он знает, что она была выше нас обоих.
До свидания.
Джузеппе Дориа».
Десять дней спустя после того, как Питер Ганс прочел это посмертное письмо, на его квартиру в Бостоне пришла из Англии почтовая посылка. По внешнему виду посылки Питер решил, что один из лондонских антикваров, выполняя оставленный заказ, шлет новую табакерку в его коллекцию. Но он ошибся. Распечатав посылку, Ганс сделал круглые глаза: находившийся в ней предмет удивил его. К посылке было приложено письмо Марка Брендона, в котором английский сыщик, подтверждая события, известные Питеру из газет, писал следующее:
«Скотланд-Ярд, 20 октября 1921 г.
Дорогой Питер Ганс.
Вы знаете о смерти Майкеля Пендина, но не знаете подробностей. Пересылаю вещь, которую он завещал вам перед смертью.
По мере приближения казни охрана Майкеля была усилена; ни днем, ни ночью с него не спускали глаз, опасаясь самоубийства. Несмотря на это, он продолжал держаться с прежней самоуверенностью, был весел, спокоен и не обращал внимания на сторожил. Написав свою „исповедь“, он попросил запечатать ее и потребовал, чтобы она была прочтена только после его смерти. После этого дня он вел себя вполне примерно, подчиняясь всем тюремным правилам, хорошо ел, немного курил, приветливо беседовал со сторожами и посетителями. Накануне казни рано лег спать; два сторожа сидели на стульях по обеим сторонам его кровати, и в камере горел яркий свет. Внезапно он вздохнул и протянул руку к сторожу, сидевшему направо: „Для Питера Ганса — это мой посмертный подарок. И попросите Марка Брендона, чтобы он, не откладывая, переслал эту вещь в Америку“. В руке сторожа очутился небольшой круглый предмет. В туже минуту тело Майкеля содрогнулось, на губах появилась пена, он откинулся на подушки и застыл. Вызвали тюремного врача. Врач установил отравление цианистым калием.