— Дважды два — четыре, дважды четыре — восемь, дважды пять…
ШКОЛА
Прошло две недели, а мы с Витой ещё сидели дома.
— Когда же мы начнём учиться? — то и дело спрашивал я у отца.
— Как только соберу все бумажки! — отвечал он. — В этой заколдованной стране без бумажек ни шагу: глотнул воздуха — дай подтверждение, плюнул — дай справку, а перешёл через дорогу — предъяви диплом. Что я могу поделать?
Я принимал его слова за шутку, но он говорил серьёзно.
А тем временем мы с Витой слонялись по окрестным улицам и уже довольно хорошо изучили эту часть города. Часто мы ходили за железнодорожное полотно — нам нравилось смотреть на проходящие поезда, швырять в вагоны камешки и махать рукой пассажирам. Иногда мы шли дальше, до самой бойни с огромными загонами — сюда пастухи сгоняли скот со всех концов Бачки. И куда бы мы ни забрели, мы жадно впитывали всё новое и интересное. Но излюбленным местом наших прогулок был парк перед зданием дирекции железной дороги. Здесь стоял большой беломраморный памятник, и мы взбирались на небо почти каждый день — отсюда была видна чуть ли не вся Суботица. Мы с Витой были уверены, что это самый большой город в мире.
Как-то раз, когда мы сидели наверху, любуясь убегавшими во все стороны пёстрыми рядами домов, к памятнику подошёл мальчик с зелёной холщовой сумой, какие бывают у нищих. Он остановился и посмотрел на нас с нескрываемым любопытством — видно, он уже и раньше бывал здесь, но ни разу не догадался затеять игру на памятнике.
— Эй! — крикнул он и махнул нам рукой.
— Эй! — ответил я.
— Что вы там делаете?
— Сидим и смотрим, — ответил Вита. — Отсюда видно всю Суботицу.
— Можно мне к вам?
— Конечно, — дружелюбно ответил я. — Места всем хватит.
Он снял с плеча сумку, положил её прямо на землю и вскарабкался к нам наверх.
— Меня зовут Пи́шта, — сказал он, протягивая нам руку. — А вас?
Мы назвали себя. Мальчик засмеялся. Мы с Витой переглянулись.
— Чего смеёшься? — спросил я.
— Отсюда не видно даже и пол-Суботицы, — сказал он, всласть нахохотавшись. — Всю Суботицу видно с моей башни.
— А где она, позвольте узнать? — насмешливо спросил я.
— Идёмте, покажу! — ответил Пишта и ловко соскользнул на землю.
Мы последовали за ним. Я приглядывался к новому товарищу. На нём был дырявый балахон, сшитый из разноцветных лоскутов, — так одеваются ряженые на масленицу. Эти пёстрые лохмотья болтались на его маленьком, щуплом теле, точно на вешалке. Босые ноги его, привычные ко всему, бодро шагали по камням и осколкам стекла.
Всю дорогу он балагурил, смеялся, швырял в воробьёв камушки, задирал прохожих, озорно подмигивая нам: знайте, мол, что всё это весёлое представление даётся в вашу честь.
— Да он просто паяц! — шепнул мне Вита. — Потешный малый. Правда?
— А наряд его ещё потешнее, — ответил я. — Непременно спрошу, у кого шил.
Наконец мы дошли до церкви. Это было огромное строение с тонюсенькой колокольней, уходившей высоко в небо. Я был просто потрясён её размерами (ведь до сих пор я видел только невзрачные сельские церквушки) и в глубине души побаивался, как бы вся эта громада не рухнула мне на голову.
— Тут я живу, — сказал Пишта, показывая на верхушку колокольни. — Меня пустил отец Амврозий. Сейчас вы увидите всю Суботицу.
Тайком, точно воришки, прошмыгнули мы на колокольню и по узенькой деревянной лестнице поднялись на самую верхотуру. Пишта не обманул нас. Глазам нашим действительно представилось великолепное зрелище. Всюду, куда хватал глаз, тянулись ровные линии пёстро окрашенных домов; мы чувствовали себя затерянными на крошечном островке среди сверкающего многоцветья крыш. Точно завороженные, смотрели мы на город, поминутно восклицая: «Видишь вон ту трубу?», «Глянь-ка на ту улицу!», «А дома-то какие!», «Смотри, вокзал!». А Пишта в это время так же увлечённо рассматривал нас, радуясь тому, что сумел нас так удивить.
— А как вам нравится моя квартира? — спросил он, когда наши восторги несколько улеглись.
Я обвёл взглядом площадку. Над нами висел огромный колокол. В стенах со всех четырёх сторон зияли широченные оконные проёмы, и колокол, слегка колеблемый ветром, гудел глухо и протяжно. В тёмном углу, прямо на досках, лежала застланная рядном солома и рогожи. Это и была квартира Пишты.