- Я те что? Мать или не мать? А ну вылазь!
- Вылез уж,- угрюмо ответил Петька, почесывая за спиной и недовольно поглядывая на мокрую тряпку в руке матери.- Сказал же - сейчас.
- Вон какой вымахал! А ума-то… Все с игрушками своими. А ну марш за водой!
- Иду, мам, иду,- торопливо заговорил Петька.- Разоспался, в сон потянуло,- начал было оправдываться он.
- То-то, под кровать приткнулся. Ступай быстрей! И чтоб одна нога там, другая - тут,- наказала Марья и ушла на кухню.
Петька надел поношенную отцовскую телогрейку, проплелся мимо матери и, схватив пустые ведра, загремел ими на весь дом. Марья покосилась на сына и молча подбросила дров в голландку. Сырые дрова зашипели, и печь чихнула в комнату дымом.
- Эх, горе! - шумно вздохнула Марья.- Не мог дров с вечера занести. Протух уж винищем-то!..
Слыша причитания матери, Петька удрученно подумал, что верно: отец в последнее время слишком приналег на водку. Или у них, у грузчиков, заведено так: разгрузил вагон - пей, переложил на складах грузы из одного угла в другой - беги за бутылкой. Петька вспомнил, как мать, притащив отца поздно вечером с помощью соседа, проплакала почти всю ночь. И Петька ворочался, не мог уснуть. Плакала она тихо, чтобы никто не слышал, но до него все же доносились ее приглушенные всхлипы, и он начинал злиться на отца.
Уже выйдя со двора, Петька поправил съехавшую на затылок шапку, обхватил дужки ведер на крючках коромысла, чтобы меньше раскачивались, и направился к колонке. Под ногами сухо похрустывал снег, и Петька с удовольствием подумал, как он накрутит снегурки на валенки и махнет на холмы, где старые лыжни стали твердыми, как наезженная дорога. Петька любил кататься по ним и развивал на спусках такую сумасшедшую скорость, что рисковал, споткнувшись, разбиться о ствол дерева. Он, конечно, знал и не раз испытал на себе, как опасна и коварна лыжня для езды на коньках, сколько уж приходилось дохрамывать до дома с ушибленной ногой или отбитым плечом, и все же любил мартовский снег на холмах, две оледенелые ленты следов от лыж и мелькающие над головой ветви деревьев. Сегодняшний морозец так и манил на холмы, и Петька ускорил шаг.
У колонки он заметил худенькую, сгорбленную фигурку деда Авдея. Наросший у колонки скользким бугром лед не давал приблизиться и зацепиться за рычаг. Дед беспомощно скользил и падал, гремел на всю улицу ведрами, снова вставал, вешал ведра на коромысло и, подрагивая от напряжения головой, упрямо наступал на колонку.
- Здорово, дедуль!
- Здравствуй, внучок.- Дед Авдей смущенно замялся на месте.- Вот толкусь тут, как баба-яга в ступе. Скользит, проклятая! Ни тебе шагу ступить, того и гляди, носом хряснешься.
Почуяв подмогу, дед Авдей поставил ведра рядышком, пристроил на них коромысло мосточком и, усевшись поудобней, полез в карман за кисетом.
- Какую весну этак вот головой рискуешь. Иду за водой и всю дорогу гадаю: доберусь али нет до нее. Она же мне, треклятая, будто баба, по ночам снится. Как думаешь, Петька, доберусь я до нее али нет? - Дед Авдей успел уже смастерить самокрутку и дымил едким самосадом прямо в лицо Петьке.
- Может, и доберешься,- улыбнувшись серьезному тону деда, ответил Петька.
- Я и говорю - колгота одна. Днями-то бабка Матрена так хряснулась - аж днишша у ведер повышибло. Многие говорят - повезло, задницей-то оно помягче. А ну - как я грудью вдарюсь? Что тогда будет?- И дед с тревогой посмотрел на Петьку.- То-то и оно!
- Надо бы поколоть лед.
- Поколо-оть… Молодые-то гулять горазды. Да ить и без разбегу возьмут! - Дед Авдей затянулся глубоко и задумался, глядя прищуренными глазами на непокоренную высоту из отшлифованного льда возле колонки.- Надо же, какой пупок отлился!
- Я расколю его, дедуль,- пообещал Петька.
- Расколи, внучок, расколи. А то срамота одна старым людям.
- А ты мне про войну расскажешь, дедуль?
Дед Авдей стряхнул пепел с самокрутки, помочалил конец редкими зубами, и складки на его худом лице будто бы тесней прижались друг к другу. Петька уже знал: если дед долго не отвечает, значит, вспоминает и расскажет что-нибудь интересное. Он всегда так: морщится, щурит глаза, изредка вздыхает, глядя в дальний конец улицы, а потом, откашлявшись, начинает рассказывать быль или небыль из своей фронтовой жизни. И в это время Петька боится, как бы кто не помешал им, как бы кто не оборвал слабый, задыхающийся то ли от самосада, то ли от чего еще голос деда Авдея. А рассказывал дед интересно, и про Финскую, и про Отечественную. И сейчас Петька ждал и оглядывался, не подходит ли кто за водой и не вышла ли мать на улицу. Осматриваясь украдкой, он приладился на свои ведра рядом с дедом, затем попросил самокрутку с расчетом, что тот наконец-то начнет свой рассказ.