Он вновь погрузился в милосердное забвение, и когда пришел в себя, солнце проглядывало сквозь крону дерева, а тень, спасительная и целительная, почти касалась его ног. Интересно, который час? Три. Наверное. А может, четыре. И где, черт побери, Юнис? Дома, где же еще. Дома, где время – это ничто, серия получасовых отрезков между программой передач, где день сменяется ночью, завтрак обедом, а веселые электроны вечно танцуют на экране. Он уперся локтями в траву и вдруг – да – почувствовал… почувствовал что-то в левой стороне. Он напряг каждый мускул своего тела: грудные мышцы, дельтовидные, бицепсы, длинные мышцы спины и то, что еще оставалось в левой ноге, но сесть так и не смог, не смог ни на дюйм увеличить расстояние между собой и примятой травой. Это его расстроило. И рассердило. И он снова закричал – слабое скрипучее мычание ярости и недоумения пересохшей глотки человека, который никого никогда ни о чем не просил.
Она позвала его обедать; то есть поднялась по лестнице примерно па фут и дважды выкрикнула его имя; но если уж он пошел спать, разбудить его было невозможно, самый страшный сопя в мире – лишь марширующий оркестр мог бы заставить его приоткрыть глаза – так что она разогрела томатный суп, освободила место на столе и съела его сама. Суп был хорош. Объедение. Только они всегда кладут слишком много соли, все эти фирмы-производители. От соли ей захотелось пить, и она решила смешать новую порцию водки с содовой, и не подумав при этом бессмысленно шарить по дому, разыскивая стакан, который, как она знала по опыту, где-то был. Она не считала часы, которые провела в ванной, в кухне или в гостиной, бродя в поисках того или иного слабоалкогольного напитка, после чего ноги словно сжимало тисками. Поэтому она просто взяла чистый стакан, налила и выпила. Уолт был наверху в спальне – где же еще, – и других возможностей она не рассматривала, потому что их не было.
По телевизору шли обычные дурацкие дневные программы; тупые толстяки повествовали о своей глупой жизни, а безмозглая страна хохотала над ними; шли игровые программы, танцевальные шоу подростков и мексиканские шоу, в которых были такие же глупые толстяки, только болтали они по-испански, а не по-английски. А затем наступил вечер. Сгустились сумерки. Она переключила на капал классического кино, стала смотреть фильм с Джуди Гарленд и Микки Руни, и когда на экране залаял пес, она на секунду обманулась и подумала, что лает Пиратка. Тут она вдруг заметила, что Пиратки нет. А как же Уолт? Что он мог делать все это время?
Она поднялась по лестнице, хотя каждая ступенька так и норовила ее зацепить, едва она собиралась поставить на нее ногу, и увидела, что спальня пуста и что ни человек, ни пес не устроились в ванной наверху, забавляясь монотонным кап-кап-кап из крана, который никогда не хотел закрываться. В полном недоумении она еще дважды обошла дом, заглянула даже в кладовку, под лестницу и под раковину. Уже почти совсем стемнело, и кубики льда в стакане позвякивали, как колокольчики, когда она решилась выглянуть наружу.
– Уолт! – позвала она, высунув голову за дверь. – Пиратка!
Назад прикатило хилое, блеющее эхо, а затем, откуда-то снизу прокрался замирающий шепот, не громче жужжания комара или птичьего посвиста, приглушенного темнотой.
– Помогите, – услышала она; звук был настолько слабый и напряженный, что она едва его различила.
– Уолт? – снова позвала она.
И затем…
– Юнис, сюда, дьявол тебя побери.
Она так испугалась, что уронила стакан, и он разбился о плиты у ее ног, забрызгав ей щиколотки водкой. Света становилось все меньше, она плохо видела, да еще без очков, и была совершенно, по-настоящему сбита с толку, услышав голос мужа, доносящийся из ниоткуда.
– Уолт, – бормотала она, пробираясь по темной лужайке, как по минному полю, и когда вдруг упала, то виной этому была не головка водоразбрызгивателя, не нора суслика и не рельеф лужайки, а длинное и худое, растянувшееся на земле тело ее мужа.
Упав, Юнис вскрикнула – резкий короткий выдох изумления, за которым последовал мягкий звук падения и почти неизбежный хруст крупной кости или сочленения. Он слышал этот хруст раньше, столько раз, что и не сосчитать, слышал на футбольном поле, на бейсбольной или баскетбольной площадке, и сразу понял, что случилась беда. Даже хуже, чем просто беда, если такое возможно.