— Продолжай, Авдеич!
— Это другой коленкор, — смягчился Авдей Авдеевич, когда голоса утихли. — На чем, бишь, остановился? Ага, взял я с собой, елки-моталки, таких же, как я сам, молодцов. Которые в разведке и из воды выходили сухими и из огня вырывались неопаленными. Оба под стать мне самому, ни дать ни взять — головорезы! Одному щеки сажей подмалевали, ну прямо форменной шишигой стал. На второго напялили вывернутую шубу в заплатках. Сам я надел зипунишку, в руки взял балалайку, на ногах — лапти с онучами. Это, значится, тово, как уж ево?.. Забыл, елки-моталки, слово такое есть, как раз сюды подходит, помахивает на наше кансть пире[13].
— Конспирация? — прыснув в ладошку, подсказала Таня Ландышева.
— Во, во, она самая! — обрадовался старик. — Вертаемся мы будто бы со свадьбы. Для запашку глотнули самогонки, в карманах опять же бутылки этой журавлиной воды. Само собой, вытворяем из себя пьяных, сверх глоток песни орем. Через один патруль прошли — помогла самогонка, второй дозор подмазали: этому — бутылку, другому — две. Нас, по правде говоря, и не потрошили больно. Какой спрос с пьяных? Да еще со стариков вроде; бороды у нас, знамо дело, были, мы их нарошно не стригли по случаю разведки…
Подогревая интерес, дед Авдей опытно помолчал.
— Дошли, елки-моталки, до одного большого села. Сами на уме — все высматриваем, примечаем, берем на заметку. Где пушки, где пулеметы. Где винтовки в козлах-подставках, прямо на поле. А та-ам! Поповский дом на месте никак не может устоять ходуном ходит. Гремит весь — от песен, от пляски. Тут и заметил нас какой-то офицер. Меня — за шкирку. Одного мово дружка — за шиворот, второму дружку под зад поддал. Толкуем ему, кто есть мы и откуда вертаемся. Он нас прямиком в поповский дом. «Вот, грит, господа, скоморохов привел!» И стряхнул нас около гулянкиного стола. А за тем столом, смотрю-глазею, — полковники, капитаны, все с золотыми погонами. Рядом с ними, прах их возьми, почти нагишкой стервухи их пищат! Потом-то уж мы стали знать из ихних поздравлений: отмечали именины какого-то ихнево начальства, боль-шова начальника!..
Смешки под навесом раздавались теперь все чаще, Авдеич, увлекшись, уже не придирался к ним, более того, они уже по-своему были необходимы — как поддержка, одобрение.
— Один, значит, полковник, вылез из-за стола. Двумя руками заграбастал меня за воротник и мычит. Как вон наш племенной бык Байкал: «А ну-ка, каналья, если ты на самом деле скоморох — покажи, что умеешь вытворять!» Отступать нам некуда. Моргнул я дружкам, поправил балалайку и пошел чего-то наяривать. Дружки мою маневру поняли — за мной вприсядку! А я им под свою бренькалку подсказку даю:
Застольники, значится, кто смеется над нами, кто вино глохтит. А кто, елки-моталки, тех бессовестных стервух тискает, — тьфу, поганые такие, размалеванные, в грех с ними войдешь! Дружки-то слушают, про что я наяриваю — и кумекают. Мешки, дескать, где-то спроворить надо. А я им дальше еще:
Да как пошел чертом — выше головы коленки выкидываю! И ору во всю горлу — инструкцию даю:
Припевки, либо где-то слышанные, либо самим сочиненные, Авдей Авдеич спел дребезжащим стариковским голосом и покашлял, давая отдых натруженному горлу.
Боевые дружки мои сразу и смикитили, что надо делать, — продолжал он. — Одному полковнику-подполковнику, не упомню уж, или не поглянулись кувыркания-то наши, или надоели мы ему. Я-то еще на балалайке тренькаю, пуще прежнего стараюсь — меня не тронул. А друзей моих — наладил. Пинка, проще сказать, под зад дал им. Потом уж сели, про меня забыли. Я, елки-моталки, катьмя и выкатился из дому. В темноте-то чуть нашел своих. Вот, сказать, смышленые-разудалые были! Стоят за углом, где не видать, а в ногах-то два мешка. Из бабьих рубах. В одной — затворы да замки от пушек-пулеметов, сколько смогли. Во второй — пьяный взводный, рот кляпом заколочен. Ну, и давай нам бог ноги!..
Авдей Авдеич перевел дух, деловито закончил:
— На другой день, елки-моталки, этих дутовцев начисто положили! Там их, сказывают, целый полк был.
О службе у Буденного, о той же разведке старик на пионерских сборах рассказывал куда сдержанней, строже, Павел сам слыхал; сейчас тот же рассказ был так расцвечен импровизацией, что тот же Павел многозначительно крякнул: