— Вон как полыхают милые!
— Стожары по ржам ходят.
— А что, Пал Антоныч, завтра, может, попробовать выборочно.
— Дожж не грянул ба… Не торопи председателя…
— Какой же, дед, при зарницах дождь?
— А вот такой! Немыслимо как палит с самых петровок…
— Ну, пошел вспоминать все петровки и спасы! Может, выгонять, Колюха, с утра жатку? Пал Антоныч, какое твое слово? Обойдут ведь нас кривулинцы, прочешемся…
Слушая этих людей, которые стали мне близкими, я думал, что надо обязательно рассказать о них. Рассказать о «Чистых прудах», старинном красивом селе, о Притыкине, о Чуриловой Ольге Ивановне, боевом секретаре, о комбайнере Федоре Устиновиче, о здешних клеверных и ржаных полях, о сосновых урочищах, где на порубях, заросших сладкой малиной, можно встретить медведя…
Машина нырнула в тоннель сумрачного ельника и запрыгала по обнаженным тугим корневищам. Задремавшая было на ровной полевой дороге Ольга Ивановна встряхнулась, достала из сумочки зеркальце, стала поправлять прическу.
Был шестой час утра, а они уже отъехали от Рубилова, от райцентра, километров двадцать. Просыпаться рано вошло у Ольги Ивановны в привычку, но сегодня что-то клонило ко сну, голова полнилась тяжестью. Последние дни, как только началась уборка, спала она совсем мало: заседания, дела разные, поездки по колхозам. А тут еще мать собралась в Алма-Ату к старшей своей дочери Вере, и ночью, в половине второго, пришлось провожать ее на станцию. Вспомнив Веру, от которой недавно пришла посылка с фруктами, Ольга Ивановна вынула из кармана жакета два яблока и протянула одно из них шоферу:
— Погрызите, Алексей Сидорыч. Алма-атинские.
— Не по моим зубам, поди?
— Да не бойтесь, мягкие.
Алексей Сидорович работал в райкоме с незапамятных времен. Он был медлителен и не так ловок по причине пенсионного возраста, даже на асфальте больше сорока километров выжимать боялся, и Ведерников, когда Сидорович возил его, открыто намекал, что пора, мол, тебе, ветерану, на отдых, но Ольга Ивановна каждый раз заступалась за старика, и первый, закрепив за своей «Волгой» молодого и разбитного Генку, согласно махнул рукой. Алексей Сидорович был благодарен Чуриловой, и в первом же рейсе, бережно объезжая лужи и колдобины и предупредительно выдыхая дым от папиросы за дверцу кабины, на свой лад резюмировал обиду, пересказывал одни и те же страшные случаи:
— Знаем мы энтих, которые из молодых, да ранние… Гоняют машину, не берегут. Один вон из Выселок гнал эдак-то, да и врезался в прицеп с трубами. Председателя райпотребсоюза товарища Иголкина наскрозь пронзило…
Хоть и медленно ездил Сидорович, но зато мог провести свой «газик» по самой «дохлой» дороге, через любые болотины, все в его машине всегда было исправно, никогда ничего не ломалось.
Сейчас он, откусывая и нахваливая яблоко, ехал на второй скорости, «газик», словно жирная утка, переваливался на глубоких колесах и корневищах, мотор грелся, и Ольга Ивановна чувствовала его железное тепло сквозь подошвы туфель.
— День-то планировать как будем, Ольга Ивановна?
— По ходу дела.
— Ясненько! Бак у меня залит, и пару канистр прихватил с собой.
Ольга Ивановна Чурилова местная, из деревни Притыкино. Ей было одиннадцать лет, когда началась война. В тот день она с сестрами Саней, Верой и Любой ходила за грибами в Графский лес. Бродили они долго, до самого вечера, нашли с десяток молодых подберезовиков и у околицы, когда возвращались домой, увидели бегущую навстречу мать.
— Война, доченьки, война приключилась! — Мать заплакала, прижимая к себе девчонок. — Забирают вашего папаньку, одни мы, горемычные, остаемся!..
Ивана Чурилова, колхозного кузнеца, провожали на второй день. Из деревни уходило еще трое его погодков, и конюх снарядил две подводы, запряг лучших коней. Как и все мужики, Иван был навеселе, пахло от него железной окалиной, кузнечным дымом и водкой: уезжал он в своей рабочей одежде. Перецеловав всех своих дочерей, он взял на руки Олю и нес ее до моста через Кущовку. Он нес ее, большую и голенастую, как младенца, и приговаривал, щекоча колючими прокуренными усами:
— Милая ты моя! Милая ты моя Олюшка!
Все дочери у Чуриловых: Саня, Вера, Люба и Таня с Галиной — были в мать, белокурыми, голубоглазыми, а Оля в батю пошла — по-цыгански смуглая, черноволосая, в карих глазах бедовый огонек. Может, потому и любил ее Иван больше других дочерей, баловал, брал с собой в кузницу и в поле, когда ездил на бригадирской пролетке ремонтировать лобогрейки.
Он воевал. Присылал домой письма. Последнее письмо пришло от него в сорок втором, в мае, откуда-то с Дона. Потом долго ничего не было. И уже в самый сенокос почтальонша тетка Анисья, пряча глаза под платком, молча протянула Екатерине Чуриловой незнакомый конверт. Екатерина как раз протирала травой косу и, заметив насупленный взгляд Анисьи, дрожащую руку с чужим письмом, тихо ойкнула, чуть было не уронила острую литовку на голые ноги. Предчувствие ее оправдалось: на сером лоскутке бумаги разборчивым писарским почерком сообщалось, что сержант Чурилов погиб смертью храбрых и что орден, которым он награжден, надлежит получить по месту жительства в военкомате…