— Коли надо, так и в воскресенье поработаем, — говорит Нина Федоровна Капустина. — Все-то вместе быстро управимся…
Нина Федоровна кутается в серый пуховый платок, подпирает кулаком щеку. Ей что-то нездоровится сегодня, в ушах звон. Хотела съездить вчера в больницу, да передумала: а на кого коров оставить. Двое вот-вот отелиться должны, одну прогуливать надо. Ничего, поправлюсь, простыла, видно. Помогала возчику перевернутые сани сеном нагружать, вот и продуло на ветру.
— А ты малинки завари на ночь, — советует Валентина Капустина, сноха Нины Федоровны. — Есть ли малина-то? А то принесу…
Валя добрая женщина, работящая, по ферме третье место держит. Хорошую жену Саша себе выбрал. Нина Федоровна не отпускала сына, когда он с Валентиной расписался: оставайтесь, дом пустой, всем места хватит. Нет, захотели своей семьей жить. А оно и правильно. Дети должны жить отдельно, свой очаг создавать. Саша — электрик в колхозе, Валя доярка, дом свой — жить можно, всего у них в достатке. Двое ребятишек уже бегают: Ира и Коля, погодки. Мальчика в честь деда назвали, в честь мужа Нины Федоровны. Когда он родился, Валя Нине Федоровне записку из больницы прислала: «Назовем Николаем, так мы с Сашей решили»…
А Саша отца своего и не помнит. Ему и года не было, когда ушел отец на войну. Ушел девятнадцатилетним. И не вернулся. Так и остался теперь молодым в памяти односельчан. Висит у Нины Федоровны на стене карточка: Николай в кепке, в белой рубахе, на губах еле заметная виноватая улыбка. А она рядом с ним в платье с бантиком, глаза расширенные. Прямо у сельсовета на скамье снимались. В день свадьбы. Николай тогда выпил малость для храбрости, а она его отругала. Вот и получилась у него на карточке виноватая милая улыбочка. Эх, Коля, дедушка девятнадцатилетний. Не дожил. Не повидал ты своего внука. Ты и Сашку, сына своего, не успел понянчить. Как ты его стиснул тогда, как жадно прижимал к себе, словно отнимали у тебя мальчишку. Видно, сердце у тебя чувствовало, когда повезли вас к военкомату…
Нина Федоровна наливает нам чаю, ставит варенье в баночке. Мы давно уже пришли с фермы и слушаем ее рассказ…
Почти ровесница Нина Федоровна своему Николаю. Сначала он письма присылал, то из-под Киева, то от Курска. Нина бегала к своей родной сестре Зинаиде и читала вслух. Зинаида жила через дом. Ее Иван тоже был на войне. От него вестей не было, и сестры радовались хоть Колиному треугольнику, его простым словам, написанным химическим карандашом. Зинаида очень тосковала, прямо убивалась. У нее дочка была, Нина, ровесница Саше. Дети вместе и росли.
Однажды летом, сорок третий год уже был, за Ниной прибежали на ферму.
— Беги, сестра твоя умирает!
Влетела Нина в избу и видит: Сашка ее с девчонкой заходятся в плаче, а Зинаида лежит на сундуке, белая как мел, а в руке бумажка зажата. Серая шершавая бумажка, и на ней слова: «Героически погиб в атаке»…
Зинаида целую неделю не приходила в себя. А когда открыла глаза, сказать ничего не могла: ее разбил паралич.
— Ну, что же ты, Зинушка, — тормошила ее сестра, — скажи чего-нибудь. Ну, что тебе надо? Чего ты хочешь? Может, Иван-то еще и жив, всякое бывает на войне. Вон в Оголихине, говорят, после извещения письмо к одной из госпиталя пришло. Всякое бывает на войне…
Но Зина молчала. Только слезы катились из ее глаз. Она не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой. Приехал из Нерехты доктор. Худенький, на костыле, молча осмотрел Зинаиду, стал мыть руки.
— Доктор, яишенки, пожалуйста, — с мольбой и надеждой говорила Нина, — только из-под куры яйца. Огурчики вот…
— Оставь их себе, красавица, вам пригодятся, — вздохнул доктор. — Калека твоя сестра теперь, калека. Только чудо разве спасет ее. Ухаживать придется, кормить с ложечки. Может, забрать ее в лечебницу, таких забирают…
Никуда не отдала свою сестру Нина. Она заколотила досками ее избу и забрала весь скарб к себе. А Зинаиду перенесла вдвоем с соседкой на ватном одеяле, положила на свою кровать за перегородкой. И стали они жить: беспомощная Зинаида, две Нины, маленькая и большая, и Сашка. Как за дитем крохотным ходила Нина за сестрой. А ведь еще дети. Их кормить, поить надо. И самой двадцать лет с небольшим. Солдатка горемычная. Прибежит с работы, сменит белье под сестрой, перевернет ее на другой бок, чтобы пролежней не было, и принимается за стирку, ужин готовит. Сначала Зинаиду кормила, а потом и сама с ребятами ела. Подложит под нее три подушки, сядет рядом и, придерживая ее поседевшую слабую голову, кормит молоком теплым, сухарями размокшими, творогом. Все слышит Зинаида, все видит, а языком шевельнуть, не может. Нина уже без слов понимать ее научилась. Погладит по волосам, скажет тихонько: