Екатерина даже не заплакала. Она просто окаменела и, посидев в тени стога, взяла косу и снова пошла на делянку…
Разрыдалась она уже дома, когда увидела, как Оля, ни о чем не подозревая, варит на таганке пшенный кулеш… Она отрешенно и устало опустилась на лавку, вынула из-за пазухи конверт и повалилась на бок, стукнулась головой о бревна…
Многое перевидела в своей жизни Ольга Ивановна, но тот день, мать, упавшую на пол, вылетевшее из ее посиневших пальцев извещение, отца, его сильные плечи, колючие усы, родной кузнечный запах она помнила особенно ярко, отчетливо, и, когда эти воспоминания возникали, она невольно бледнела и сжимала руки…
Густота елового бора уже поредела, потянулись небольшие полянки с трухлявыми, истлевающими пнями, под сосенками, на мягкой игольчатой равнине, у самой дорожной колеи выводками желтели пупырышки скользких маслят. А из приемника, который недавно поставил Сидорович на свой «газик», доносилось возвышенно-грустное:
Это пела Великанова. Она пела про клен опавший и заледенелый, про какие-то ниточки, которыми кто-то к кому-то привязан, и надрывные, идущие из самой души слова певицы растревожили Ольгу Ивановну, вернули ее к воспоминаниям детства, к тому времени, когда она пряталась в погребе от немцев, передавала партизанам данные, заучивая их наизусть, подобно таблице умножения, вспоминала, как выкапывала весной из не оттаявшей еще земли картошку, занималась в педучилище и работала пионервожатой.
Трудно жилось Чуриловым, но росла Ольга озорной, веселой, во всем была вожаком, заводилой. Избрали ее секретарем райкома комсомола, потом училась в Высшей партийной школе, возглавляла отдел пропаганды райкома партии, а шесть лет назад стала секретарем по идеологии. Рубилово — село небольшое, из центра его, от раймага, во все стороны виден лес, и Ольга Ивановна снимала на первых порах комнату у пенсионерки-учительницы. Потом рядом с райкомом построили два дома, и ей выделили небольшую двухкомнатную квартиру на втором этаже. Сестры ее повыходили замуж, дом в Притыкине сгорел, и Ольга Ивановна забрала мать к себе.
Екатерина Кирилловна уже старенькая, но не по годам шустрая, общительная. Пригляделась она к суматошной жизни дочери и сказала как-то со свойственной ей крестьянской прямотой:
— И кто это только придумывает баб на такую колготную работу ставить? Ни дня ведь, ни ночи не видишь, все — в работе. Телефон, проклятый, и тот спать не дает. Платье новое креп-жоржетовое с позапрошлой Октябрьской висит в шкафу ненадеванное. Как солдат, в сапожищах шлендаешь.
— Да что ты, мама! На праздник животноводов ходила в том платье.
— Давай, давай! Отец бы поглядел на свою любимицу. Знакомая вон из чайной спрашивает: кто, говорит, Катерина, у тебя Ольга-то? Как кто? Женщина, говорю. Нет, не женщина, а партейный работник…
— Эх, мама! — засмеялась Ольга Ивановна. — Слышала я эти присказки. Одевайся-ка лучше, на лекцию тебя поведу, потом кино будет.
Ольга Ивановна понимала мать. Ей, старухе, хотелось, чтобы дочь ее, как и другие дети, имела семью и она бы на старости лет нянчила ее внуков, радовалась бы обычному человеческому теплу и счастью. В свои сорок лет выглядела Ольга очень молодо. Высокая, по-спортивному гибкая, с копной черных волос, которые умела сама красиво укладывать, она нравилась многим, но в Рубилове все женихи наперечет, да и неудобно, как она считала, чтобы за секретарем райкома кто-то ухаживал. А годы летели быстро. И ей в общем-то не повезло в личной жизни. Работая еще в комсомоле, вышла она замуж за своего деревенского, за Иванова Колю, морского лейтенанта. С детства знала парня и никак уж не ожидала, что через неделю после регистрации пожалует к Николаю с Севера, с места службы, крикливая крашеная женщина и закатит истерику: «Мой он, и только мой!» Николай не был с приехавшей зарегистрирован, оправдывался, умолял, но Ольга выгнала его, не могла простить обмана: характер у нее был резкий, твердый, отцовский. Она сожгла все Николаевы письма, фотокарточки, сменила паспорт и опять стала Чуриловой. Посудачили об этом в Рубилове с полгода, да и забыли.