— Ну что, добытчики, на Сашкино озеро ночью не лазили? — спрашивает Николай Васильевич. — Смотрите у меня! Я не погляжу, что вы для аглицкой королевы раков ловите…
Он еще с минуту переругивается с мужиками, заглядывает в их лодки, и мы продолжаем путь.
Идти легко и приятно. Луга уже скосили, и всюду в валках подсыхает молодое сено, стоят островерхие стога на клеверищах, и пахнет томительно-сладко, как и всегда пахнет в эту пору в селе. Козаров часто останавливается: то в излюбленный омут спиннинг забросит, то покажет мне заросшие воронки от бомб, пепелище бывшей деревни, пламенеющие малиново-грустным иван-чаем холмики безымянных могил. Местный родом, Николай Васильевич и воевал здесь же, командовал партизанским отрядом, и потому земля эта, каждая ее складка памятны и дороги ему, знакомы, как собственная ладонь.
Сейчас эти места входят в Гдовский район Псковской области. А раньше район был здесь свой, Пуловский, где Николай Васильевич еще до войны возглавлял райисполком. Отсюда Козаров в июле сорок первого, выполняя приказ, отступал к Ленинграду с последней воинской частью, спасал колхозный скот. Потом ушел в армию, ходил в атаки на Ораниенбаумском «пятачке», лежал в госпитале после контузии и снова вскоре вернулся в родной район, но уже иным путем — спустился на парашюте.
Это был его первый и последний прыжок. И добился он его с огромным трудом, потому что выглядел после бегства из госпиталя «шкелет шкелетом», заикался, ветром его шатало. В изодранной осколками шинели, списанный «по чистой», в обмотках, с тощим «сидором» за плечами, с утра до вечера ходил он по разным штабам, и часовые уже заприметили его, не пропускали, но он все-таки своего добился…
И вот через некоторое время Козарова одели в штатский костюм, проинструктировали, как надо работать в тылу врага, отвезли на аэродром. На аэродроме ему предложили хотя бы немного потренироваться, пообвыкнуть, отдохнуть, но он от всего наотрез отказался, в этот же вечер с помощью техника надел парашют, спросил, за что чего дергать, и торопливо, боясь, что вернут назад, забрался в кабину…
Когда пересекли линию фронта, Козаров не заметил. Видел только, как где-то слева, должно быть у пулковских высот, мелькали цепочки трассирующих пуль да стояли на горизонте красные разливы пожаров. Потом и это исчезло. Козаров все пытался определить местность, над которой они летели, но ничего нельзя было разобрать: кругом чернота, островки тумана над озерами, еле заметные змейки речушек. В одном месте вдруг косо вспыхнул синеватый луч прожектора, заплясал, запрыгал по облакам, разыскивая самолет, и следом за лучом, зловеще перекрещиваясь, взметнулись, запульсировали нитки огня. «Станция, наверно, — подумал Козаров, — может, Струги Красные, а может, Новоселье… Везде немцы».
Приземлился Козаров в болото, плюхнувшись в самую жижу. Надежно спрятал парашют вместе с сумкой, выполз на сухое место и стал прислушиваться. Было тихо. Пахло сыростью и черной смородиной. Где-то слева пролаяла собака, раздался звон не то ведра, не то бочки. И снова все замерло, насторожилось в ночной дремоте…
На рассвете он определил, что находится не там, где надо. Молодой летчик изрядно промахнулся и выбросил его вместо Пуловского выгона к Духановым хуторам. Эта ошибка чуть было не стоила Козарову жизни. Когда он, оглядевшись, пошел мелким осинником, уверенный, что в этой глуши вряд ли есть немец, путь ему неожиданно преградила колючая проволока. Он ударился о нее грудью, упал, и в эту секунду длинная автоматная очередь просвистела над его головой. Убегая обратно к болоту, Козаров слышал частую стрельбу, отрывистое чужое «хальт»…
Целый час бежал он заросшей низиной, переплыл речку и, обессиленный, мокрый, с колотящимся сердцем, упал в овраге, приготовившись к бою. Но фашисты почему-то недолго преследовали его: или боялись углубляться в лес, или думали, что не человек, а зверь какой-то напоролся на их заграждение. Козаров отлежался, вылил из сапога воду и осторожно, минуя открытые места, пошел на юго-запад, к Сороковому бору…