Старик еле держался на ногах. Он был в одном валенке, в разорванной нижней рубахе, белая борода его торчала острым клином. Опираясь на палку, он сделал волочащий шаг к Юксару, сказал:
— На ухо желаю сообщить сведения, господин начальник.
Юксар усмехнулся, кинул взгляд в сторону Крегера и Нормана, подошел к деду.
— Поближе, господин начальник… Силов у меня нет на громкие слова…
Перегнувшись в талии, Юксар склонил к старику голову, и дед, изловчившись, резко ударил его палкой. Это было так неожиданно, что растерянный командир карателей не нашел ничего лучшего, как искать в траве сбитые очки и фуражку. И пока он, близоруко щурясь, шарил под ногами, дед хрипло кричал:
— Сынки! Родные! Передайте партизанам, пусть за кровь нашу!..
Сбоку, от броневика, полыхнул выстрел. Это стрелял Норман. Он взмахнул «вальтером», подавая команду солдатам, и два десятка автоматов тут же застрочили, слились в один рокочущий гул. Сраженные пулями, люди упали возле деревянной складской стены, застыли в разных позах. Все на секунду стихло. Только эхо, разбуженное торопливой стрельбой, еще катилось по густому ельнику да старик, булькая в горле кровью, пытался что-то сказать, полз по траве, вскидывая белую бороду, судорожно загребая валенком. Найдя свои очки, Юксар подскочил к деду, стал в упор стрелять в его костистую, узкую спину. Дед уже не шевелился, а он все стрелял и стрелял, морщась и нервно дергая рассеченной щекой…
О расстреле на разъезде Глушь и о подвиге старика Смирнова рассказал Козарову Иван Петрович Воронин. Под видом полуслепого нищего ходил Воронин по деревням, собирал милостыню и необходимые разведданные. Вместе с толпой крестьян пригнали его полицаи в Глушь, где сгорело пять цистерн с горючим, и заставили смотреть на казнь. Вот там и увидел он, как погиб дед Смирнов из Залахтовья.
— Я помню этого деда, — после долгого молчания сказал Козаров, — хорошо помню… А насчет цистерн это точно?
— Сам Юксар заявил. Но и без него известно, что пять. Двое суток река огненная текла.
— Это не наша работа.
— Догадываюсь, что не наша. Соседние отряды действуют. Весь район поднялся. Вон как раскочегарили кочегарку! За твою голову, Николай Васильевич, фашисты уже цену назначили.
— Какую цену?
— А ты разве не знаешь? Вот гляди…
Воронин вынул из кармана несколько аккуратно сложенных листовок, развернул их, разгладил ладонью.
— Берегу как зеницу ока, каждому патрулю эти листки показываю. Подойду к немцу, ткну в твое, стало быть, изображение и поясняю на пальцах, что вот, мол, за этого вражину хочу три коровы получить от великого рейха. Иной фриц, конечно, не сразу сообразит, что к чему, а когда дойдет до него, залепечет «гут, гут» и пропускает без всяких: иди, мол, мужик, ищи ворога, фюрер награды не пожалеет…
— Ну-ка, ну-ка, что там…
Взяв листовку, Козаров прочитал ее, посмотрел на свое изображение, засмеялся:
— Три коровы, пятнадцать гектаров земли, пять тысяч марок… Есть смысл донести, Петрович. Сразу помещиком станешь…
— Ты не шути, Николай Васильевич. Дело серьезный оборот принимает. Восемь новых гарнизонов фашисты ставят в районе, по всем дорогам идут каратели. Ты бы поосторожнее теперь, борода твоя рыжая не поможет…
Принес Козарову такую же листовку и Владимир Леонтьевич Минковский. В Гвоздно, в землянку, он прошел потайной, только ему известной тропой, подал условный сигнал часовому. Была ночь. Но Николай Васильевич еще не спал. Он обрабатывал разведданные, переданные Ворониным. На столе, сколоченном из толстых плах, горела семилинейная лампа. Монотонно постукивали ходики. Всю переднюю стенку занимала карта СССР, красной жирной полосой обозначена была на ней линия фронта. На верхних нарах кто-то тихо похрапывал. Пахло еловыми ветками, землей, керосином от коптящей лампы.
— А вы уже и обжиться успели? — сказал Минковский, осматриваясь. — Домовито, домовито!.. Даже часы тикают…
Развязав мешок, он выложил из него крупные буханки хлеба, вареные яйца, целую охапку зеленого лука, десятка два подвяленных лещей.
— Угощайтесь вот… Поработали вы неплохо.
— Балуешь ты нас, Владимир Леонтьевич.
— Пока возможность есть, все меры принимаю, муку в тайник прячу. Только вот тревожно на душе что-то…
— А в чем дело?
— Слух идет достоверный: немец леса прочесывать хочет…
Поднялись с нар отдыхавшие партизаны, поздоровались с мельником, наполнили землянку разноголосым говором, нахваливая, стали грызть завяленную по-домашнему рыбу, хрустели молодым, сочным луком. Подменили часового, дали и ему широченного леща, отрезали ломоть мягкого хлеба.