— Тринадцатого июля это было, — говорит Козаров, надевая свои старомодные очки. — Тринадцатого июля сорок третьего года…
— А что с Генкой? Куда его дели?
А Генка в тюрьме заболел. Потом его хотели в Германию отправить. Да не повидал он фашистского рейха, шмыгнул в Литве из вагона, к партизанам прибился. Имею данные от друзей, что отчаянным разведчиком был он, в боях участвовал. Сейчас я с ним переписываюсь. Живет он в Ленинграде, на заводе «Светлана» работает. Жена у него, дочка четырех годиков.
А Нина, редактор наш над листовками, погибла в сорок третьем же, в октябре, в бою за станцию Плюсса. Ранило ее осколком, и ребята несли ее на шинели, торопились. Но умерла она, на руках у них и умерла. Я подошел к ней, когда она еще дышала. Смотрит на меня, а сказать ничего не может, сама горячая вся…
И Олюшка погибла, сестра Нинина. Мученической смертью в Псковской тюрьме. Оказалась она в облаве, отстреливалась до последнего патрона и, оглушенная взрывом, попала им в лапы. Из семьи Минковских только Генка да Виктор остались, ну, про Генку я говорил, а Виктор Владимирович, как и положено, отвоевал, воздушным стрелком-радистом был. А теперь тоже в Ленинграде, старший инженер в каком-то НИИ…
Пообедав у знакомой учительницы, мы идем в деревню Блонск. Нас еще вчера там ждали, но что-то медленно подается козаровский маршрут, задержек в пути много, поворотов в сторону. Вот и сейчас, не успев Пулово миновать, забираемся на бугор. Николай Васильевич показывает дом, откуда партизаны выкрали детей, которых фашисты собирались отправить в Германию. Детей немцы тоже отправляли, хотели их онемечить, воспитать в своем духе. Смелая это была операция, партизаны в эсэсовскую форму переоделись, машину достали. Жертвы были, но что поделаешь — детей спасать надо…
А там, у мосточка, сутки как-то Саша Уралов, с ребятами сидел. Хотели они начальника гражданской полиции Арнольда Яреца поймать. В Закрапивенье у этого Яреца зазноба была, и он туда похаживал вечерами. Знали ребята, что начальник полиции черный полушубок носит. Сидят, ждут, продрогли до костей. Вдруг видят: человек идет. Но в шинели. Они его не тронули. Минут через сорок вторая фигура замаячила. В полушубке. Накрыли его мешком партизаны, связали веревкой, на базу добычу переть собрались, да чувствуют — кошками сильно пахнет. Пригляделись, а это староста закрапивенский Кузьма-кошатиик. Шкуры он с кошек сдирал, вот его и звали так. Уралов аж затрясся от злости:
— А где Ярец?
— Так впереди прошел…
Дали партизаны кошатнику пинка, пообещали еще встретиться с ним и скрылись.
Мы вошли в лес. Прямо на дороге, между пробитых в дерновине колесных канавок, стайками росли грибы. Пахло брусникой и разогретой на солнце смолой. Это была та самая дорога, по которой бежал в Пулово предатель Иван Цымбал, по которой гнали на смерть заключенных…
Возле речки Грязницы Козаров снова тащит меня в сторону. За кочковатым болотцем останавливаемся на полянке.
— Вот здесь был госпиталь, — говорит Николай Васильевич.
— Где? — Я верчу головой, стараясь увидеть хотя бы следы строений.
— Тут он был, прямо на земле. В начале осени сорок третьего года дали мы сильный бой карателям, в дым размолотили крупную колонну, но и сами потери понесли, тринадцать человек только тяжелораненых у нас было. Куда их девать? Тогда, понимаешь ли, разозленный немец против нас целую экспедицию предпринял, регулярные войска двинул. Предложил я раненых под ответственность Ивана Петровича Воронина сдать, нашего лучшего связного и разведчика из Ериховых Дубяг. Так и решили. Принесли их, бедных, сюда, сложили на лапник, плащ-палатками укрыли, а сверху опять лапник: с десяти шагов не различишь. А что делать? Фашист рыскает, базы наши окружены. И этих раненых Меланья Борисовна, жена Воронина, и их дочки, Тоня с Ниной, выходили. В Ериховых Дубягах немец стоял, а они каждый день, рискуя жизнью, с корзиночками за два километра, будто за грибами и ягодами, ходили. Лекарств никаких, бинты из наволочек. Меланья травы какие-то заваривала, коренья в ступе толкла, Тоня еду готовила, а Нина — ей тогда и двадцати не было — бинты стирала, перевязки делала, в изголовье у бойцов сидела. С питанием плохо было, последнее отдавали, у родственников и знакомых Иван Петрович по крохам хлеб собирал. Сестра Меланьина Прасковья достала где-то йоду немного, извести, таблеток стрептоцидовых. Этим и лечили. Заботой, конечно, брали, уходом, себя докторши не жалели. Это мы потом уж их докторшами-то прозвали. Пятьдесят дней и ночей по очереди дежурили Воронины возле раненых. Тоня уйдет, Нина заступает, потом сама Меланья с ложечки своими снадобьями ребят потчует, по дольке лепешку делит, молоко козье кипятит. А тут, понимаешь, холода ударили, дождь сеет, ветер промозглый наваливается. И немцы рядом. Болото только и спасало. Сейчас прямо и не верится, что все раненые выжили. Да, выжили! Выходила их Меланья с дочками, на ноги поставила. Начальник политотдела шестой партизанской бригады Федор Цветков там лежал. Сейчас он директор школы в городе Острове работает. Давай-ка к Меланье-то заглянем, тут уж рядом, хоть и не по дороге…