— Так это ж Шевалдин Витька! Его еще Маманей кличут. Да вы его в прошлом году в религиозной лекции поминали…
Чурилова знала Шевалдина. Он служил где-то в Белоруссии, привез оттуда жену Нину, бойкую и работящую женщину. Молодые поселились в Гумнищах, а Варвара, мать Виктора, женщина богомольная, поначалу не обижала невестку. Но это длилось недолго, невестка почему-то стала Варваре не нравиться, и она все чаще и чаще подбивала сына:
— Привез мне такую непослушницу. Лба перекрестить не умеет. Гони ее, своих девок полно.
Но Виктор не прогонял Нину. Он любил ее. Да и двое детей уже у них народилось. А мать свирепствовала, каждым пустяком невестку попрекала. Ночами Нина, плача, уговаривала мужа:
— Житья нет. Уедем отсюда куда хочешь.
— Ну что ты? А маманя как же?
— Не пропадет твоя маманя. Помогать ей будем, хозяйство у нее есть, колхоз справный.
Как ни жалел Виктор свою сварливую маманю, но не выдержал, переехал в Ключики, на лесоучасток. Но и там Варвара не давала невестке покоя. Она подолгу жила у сына, поила его водкой и, как только Нина отлучалась, напевала свое:
— Нашел себе женушку! Ходят всякие разговоры. Разуй зенки-то. Гони, у меня другая Нина на примете есть.
Виктор запил, почернел. В деревне все узнается быстро, любая печаль здесь на виду, и люди уговаривали Виктора:
— Опомнись, дурень! На глазах семья гибнет. Эх ты, «маманя»!
Но было уже поздно. Доведенная до отчаяния, Нина забрала дочь и уехала на родину. Виктор остался с сыном. Он тут же переехал к мамане, стал жить на ее хлебах. Работал так себе, пил, горланил песни, спал на сеновале.
— Витька, лодырь ты несчастный, постыдился бы! — ругались колхозники.
— Не приставайте к нему! — кричала с крыльца Варвара. — Он у меня хворый, пускай отдохнет от той лиходейки!
Немного поработал Виктор в бригаде, но его вскоре выгнали: кому нужен злостный лентяй и нахлебник? Ушел он в Рубилово, кормил там служебных собак в угрозыске месяца два, а потом снова под маманино крылышко.
— Женю я тебя, соколик, — сказала Варвара. — Время сенокосное, жена хоть сена корове накосит.
— На ком женишь-то?
— На Дуське из Попова. Три недели ее уговаривала…
И вот в Гумнищи приехала Дуська, сильная, здоровая женщина. Косила она лучше любого мужика. Варвара была довольна. Но как только запасла Дуська сена, так и нехорошей стала. Не дали ей Шевалдины и зиму прожить, выгнали. Витька опять стал болтаться как неприкаянный: то тут «шабашку» сшибет, то там. А через год, когда снова закачались в лугах буйные травы, Варвара стала уговаривать сыночка:
— Высватала я тебе, родненький, в Никулине, Нюркой зовут. Женись, касатик, сенца хоть накосит.
И Витька опять женился: что поделаешь, коли маманя велит. Наступила зима, забросало Гумнищи сугробами…
— Нюрка дрянь, — как-то сказала маманя. — Лба негодная перекрестить не умеет, лампадку перед Николаем-угодником разбирала, батюшку надысь обидела. Гнать надо!
— Мне-то что, — пьяно ухмыльнулся Витька, — Нюрку я не люблю…
Выжили они и эту невестку. А Витька подался в город к знакомой женщине. Пожил немного там, не работая, и снова к мамане: городская невеста не захотела кормить тунеядца. Пришлось ему последний плащишко продать, чтобы до Гумнищ добраться.
И потекла у Витьки прежняя жизнь. Пожалели его в колхозе, взяли сторожем на пожарку. Работал он в поле и на ферме, но часто прогуливал, пил, водка совсем доконала его, стариком сделала. Варвара, выйдя на пенсию, ударилась в богомолье, стала как бы помощником гумнищенского батюшки. Приобщили к молению и Витьку, и сына его десятилетнего Юру.
— Ну и деревенька! — зло подумала Чурилова и хлопнула дверцей машины, пошла наперерез Шевалдину. Свернув за амбары, она увидела, что купол церкви подновлен, поблескивает новой позолотой, двое мужчин покрывают двери голубой краской, а третий конопатит стены. Тот, что конопатил, заметив Чурилову, пригнулся и юркнул в заросли бузины. «К зиме готовятся… Для церкви все нашлось, а мы свое упустили — клуб в Зырянове с худой крышей…»
— А, Ольга Ивановна! — увидев Чурилову, осклабился Витька. — Какими судьбами в нашу глухомань? А я вот гуляю! Да, гульнул малость… Опохмелился. Спасов день скоро, яблоками будем разговляться.
— Как вам не стыдно, Шевалдин? Все в поле, а вы с утра уже пьяны!
— Полегче на поворотах, товарищ начальник. Бригадир ко мне претензиев не имеет, я ночь отдежурил, вон хоть маманю спросите.
— «Маманю…» Вам бы не на пожарке дежурить, а трактор водить, комбайн.
Шевалдин сел на приступок крыльца, вытер ладонью бледные потные залысины. Из окон высунулись любопытные лица, подошли две старухи, остановился идущий мимо отец Никодим.