— Давай-ка, герой, закусим перед дорогой чем бог послал. В Псков, поди, едешь?
— Никуда я не еду, — опустил мальчишка глаза и, взяв картофелину, мигом, почти не разжевывая, проглотил ее.
— Это как же не едешь? А пошто тогда у автобусной остановки сидишь?
— Так просто… Может, знакомых встречу…
— А дом у тебя где? Отец, мать есть?
— Нет никого… В сорок втором их фашист пострелял. В болото всех наших деревенских загнали и постреляли… Может, слыхали? Под Гатчиной это болото…
— Под Гатчиной, говоришь? Может, и слыхал… Болот там много. А где же ты обитал все это время? Величают-то тебя как?
— Ваня…
— Так где же ты, Ваня, жил?
— У тетки в Сельце жил… А она умерла…
Разговор с Ваней Кузьмич уже продолжил в помятом «студебеккере», куда их посадили артиллеристы. Кузьмич привез мальчишку домой, усыновил его. И Ваня быстро прижился, сдружился с Костей и Сашей. Они вместе ходили в лес, доделывали кое-что в доме. А дом у Кузьмича получился просторный, по фасаду пошире довоенного, еловые свежие бревна как бы звенели от мальчишеских голосов, запах смолы стоял во всех комнатах. Вот только крыши настоящей пока не было, осока с соломой, прижатые жердями, пропускали воду во время сильных дождей, топорщились на ветру.
— Пилораму наладят, тесом перекрою, — говорил Кузьмич, покуривая самосад после работы. — Или, может, дранки достанем, толя, тогда полегче будет крыша…
Ребята садились с ним рядом, затихали. Кузьмич любил эти минуты. Куда-то улетела усталость, на душе было покойно. Он всегда верил в добро, в труд, работал много, всегда был готов помочь человеку, и эти его качества неотразимо действовали на ребят.
Возвращаясь как-то с обхода, встретил Кузьмич женщину на дороге. Она несла вязанку хвороста и показалась леснику знакомой.
— Ты, что ли, Авдотья? Счастливой тебе бить, не признал сразу-то…
Авдотья сбросила с плеча вязанку и села на нее, сказала, поправляя платок:
— Счастье не про меня, видно… Видишь, какое оно, счастье…
Кузьмич знал, что Авдотья живет в Букине, что она вдова, догадывался о ее трудной доле, но то, что увидел в ее избе, принеся хворост, поразило его, сжало сердце. Холодно, пусто, с потолка и стен лохмотьями свисают закопченные обои, щели подоконников заткнуты тряпьем, а с печки смотрят пять детских одинаково белокурых голов. Дети уставились на Степана Кузьмича и молчали, и в их испуганно-ожидающих глазах была та же голодная мольба, что и в глазах Вани, когда он его впервые увидел там, возле Луги.
— Мы в кормокухне на ферме жили последнюю-то зиму, а тут немцы стояли, пушка у них на огороде спрятана была, — говорила Авдотья, как бы оправдываясь. — Нас и близко не подпускали, пол, вишь, прожгли, стенку в чуланчике прошибли…
— Там у них, мама, подзорная труба выставлялась, — сказал самый старший из детей, и все они тут же соскочили с печки. На старшем мальчике лет десяти болтались красноармейские широкие галифе, а остальные, три девчонки и один мальчик, были совершенно голыми.
— А ну, марш на печь! — прикрикнула Авдотья и шлепнула одну из девчонок, видимо самую озорную. — Сейчас огонь разведу, похлебку варить будем…
— Мама, а Колька пулю спрятал, — скороговоркой доложила девочка, которую шлепнула.
— Какую еще пулю, о господи, царица небесная!
— Железную, с желтым носиком…
— Дай сюда! — потребовала Авдотья, подступая к сыну. — Этого еще не хватало на мою головушку! Пальцы-то враз отхватит!
Колька порылся в лохмотьях и протянул матери крупный блестящий патрон с двумя ободками на острой пуле.
— Этот и стрельнуть может, — сказал Кузьмич и взял патрон из рук Авдотьи. — С ним шутки плохи. Это, должно быть, от крупнокалиберного пулемета или от самолетной пушки. Бронебойно-зажигательный…
В Букино, к Авдотье и ее ребятишкам, Степан Кузьмич стал захаживать частенько. То дров наколет, то ворота поправит, доску приколотит. И всегда что-нибудь да приносил детям. Они уже успели полюбить его, шумно встречали еще на улице, забирались на колени. Видя эти сцены, Авдотья с трудом сдерживала слезы, улыбалась дрожащими губами, покрикивала на детей: