— А я слыхал, — перебивает сказителя чей-то гнусавый, сморщенный старостью голос, — что Гира в полон взяли. Будто бы видели его после битвы, в ярме, всего израненного и без одного глаза. И будто бы нас предали в той битве. Будто бы ваш йомун Килч и предал отряды Северных Холмов — должен был прийти на битву, а не пришёл.
Над костром нависает гнетущая тишина. Потом с тихим, скрытным шорохом выходит из чьих-то ножен кинжал, готовый вонзиться в грудь наветчика. Звук совсем тихий, но в наступившем молчании он отчётливо слышен. Соглядатаи Килча — везде. Там где соберутся в корчме трое и начнут спьяну говорить лишнего, там и лазутчик среди них. Это лазутчики начинают подзуживать пьяных, растравляя их на ругань и проклятья, посылаемые на голову йомуна или магистрата. За каждого взятого наветчика йомун им платит.
С места нерешительно поднимается хлипкий старик — сморчок с торчащими как сухая срезанная трава редкими волосёнками. По одежде — тоже пришлый. Он испуганно озирается по сторонам — видать, услыхал готовность кинжала и теперь пытается понять, с какой стороны грозит ему смертоносное железо. По тощей цыплячьей шеей, поросшей реденькой блеклой щетиной, забегал вверх-вниз острый кадык, суетливо задрожали веки.
— Да что вы, что вы! — лопочут его стремительно белеющие губы. — Я, что ли, это придумал? Нет, не я. Так болтают люди, брешут о чём не знают, а я…
Он не успевает договорить. Нож, вылетевший откуда-то из задних рядов, из самого мрака, охватившего кольцом кострище, входит ему в шею почти по самую свою костяную ручку. Какому-нибудь бедолаге пастуху или рыбарю ни за что так умело не метнуть. Бросала опытная рука. Нож не боевой, но тяжёлый, короткий, с узким лезвием, специально предназначенный для метания. Такие ножи носят следопыты, наёмники и йомуновы соглядатаи.
Когда старик, захрипев, хватаясь скрюченными пальцами с чёрными ногтями за горло, валится на сидящих подле и заливает кровью их штаны, сказитель, словно ничего и не случилось, снова трогает струны и тянет надтреснутым голосом:
Я не слушаю. Я отправляюсь за двумя добровольцами, что взялись оттащить труп старика ко рву. Один выдернул из его шеи нож, отбросил; потом они взяли худосочное тело за руки и за ноги и поволокли, сопя так, будто тащат здоровенную тушу.
Я иду за ними, чуть в стороне. Дотащив тело старика до сточной канавы, они наспех обшаривают его и пинками сталкивают безответное тело вниз. Труп на несколько мгновений исчезает в вязкой вонючей жиже и снова всплывает — грязный, с лицом, облепленным какой-то дрянью, и мёртвый взгляд его не закрывшихся глаз уставляется в ночное небо. Видно как в лунном свете рябит чёрная жижа — со всех сторон устремляются к телу обитатели канавы. Кто там обитает, я не знаю. Лучше и не знать.
Когда «похоронная команда» возвращается назад, один из них — здоровенный, рябой — замечает меня.
— Чего ты тут болтаешься, малый? — говорит он. — Думаешь пощипать старика? У него ничего нет, я уже проверил. Ни гроша.
И лживо ухмыляется. Конечно, у пришлого человека должна была найтись хотя бы пара медных кройсов на кружку пива и ломоть лепёшки.
Но я не собираюсь обыскивать это мёртвое тело. Мне просто нужен кусок мяса. Потому что я очень голоден, смертельно голоден. Я бы подтянул старика к краю канавы вон той корягой…
— Слышишь, чего я тебе сказал? — верзила останавливается и недобро смотрит на меня. — Чего ты тут трёшься, паршивец?
— Да плюнь ты на него, — говорит второй. — Айда дослушивать.
— А чего он тут ошивается? — упрямится первый. И мне: — А ну пшёл вон, бесово семя!
Он подходит и толкает меня в сторону костра. А у меня живот подводит от голода так, что он похож, наверное, на проколотый рыбий пузырь, из которого вышел весь воздух. Если бы этот был один… Но с двумя мне не справиться, поэтому я поневоле вынужден подчиниться зловредному верзиле и вернуться к костру.