Он тихо рассмеялся.
— Я не особенно их любил. Любить или ненавидеть имеет смысл только то, что прямо влияет на твою жизнь, родители в число этих факторов давно не входят. Нет, они живы, я думаю. И ничего плохого не сделали, они просто ничего не сделали. Если начнёшь копать, уточни, не ездил ли твой отец в рабочие командировки на юг. Тоже зацепка. У тебя дома есть телефон?
— Конечно, — я вырвала из блокнота лист и написала номер, — Позвони через пару дней, я постараюсь что‑нибудь выяснить к этому времени.
— Замётано, — кивнул парень, пряча листок в карман, — Идём, я тебя провожу.
Дэй.
У тяжёлой, рассчитанной на взрослого мужика, а не на подростка, работы, есть один неоспоримый плюс — она начисто выбивает из головы все мысли, оставляя ровно столько сил, сколько нужно, чтоб отрубиться от усталости на своём месте, а не над тарелкой или в душевой кабинке. Но сейчас не срабатывал даже этот способ. Потому что мои сны принадлежали ей.
Я закрыл глаза, стараясь отрешиться от навязчивого мурлыканья радио, и поудобнее устроиться на брошенном на пол матрасе. Рин… Это становилось наваждением. Заставляло чувствовать себя ущербным, грязным. Нельзя так тянуться к возможной сестре. С такими мыслями — нельзя. От кого прятаться, от себя, что ли? Я хочу быть с ней… Во всех смыслах.
Я поймал себя на мысли, что хотел бы раздеть её и просто любоваться. Забавно, но с сексом это было никак не связано. Скорее, что‑то отвлечённо — эстетическое. Наверняка у Рин выступающие лопатки, похожие на зачатки крыльев. И хрупкие, беззащитные плечи…
Желание тем более странное, что к семнадцати я попробовал, кажется, всё, кроме тяжёлых наркотиков, а невинность ухитрился оставить два года назад в подсобке магазинчика для дальнобойщиков, где работал. У меня была сменщица, рыженькая и смешливая, на несколько лет старше. Так, со смешками и взаимными подколками, у нас всё и вышло.
А ведь когда‑то я был влюблён — давно, отчаянно, по — детски. Первый и единственный раз в жизни. Но там всё было иначе, не знаю, кого я видел в той сильной красивой женщине — мать, кумира или всё‑таки возлюбленную.
А вот теперь… Теперь это что‑то другое, для чего я пока не знаю слов.
Только губы почему‑то горят как обожжённые.
Рин.
«Пора искать документы на усыновление», — сказал Дэй. Эта фраза надоедливой птицей билась в висок весь следующий день. Хотя чего уж там, образ Дэя тоже не давал мне покоя. Сбежал из дома, надо же. Интересно, почему? Спрашивать было неловко, но выбросить этот факт из головы тоже не получалось. Лекции я писала на автомате. Документы на усыновление… Хорошо, от ребёнка можно скрыть, что он не родной. А соседи? Они ведь всё замечают, и округлившийся живот молодой жены — целое событие. Разве что ребёнок родится мёртвым, а в той же больнице окажется малыш, от которого отказалась мать. По чистой случайности.
Как пошло‑то. Сплошная сериальщина. Для полного комплекта родная мать должна умереть при родах и унести в могилу тайну отцовства.
Ненавижу сериалы.
И, главное, в каком это родильном доме могли одновременно оказаться северянка и жительница побережья? И обе — непосредственно перед родами. Бред. Или они усыновили детей из одного приюта… Ага, и опять кому‑то ближе места не нашлось.
С этими мыслями я переступила порог квартиры. И неожиданно поняла, что дома одна. Отвлечённо теоретизировать — одно дело, и сосем другое — проверить догадки на практике. Первая мысль была о ящике с документами в шкафу. Начинать надо с простого.
Паспорта. Свидетельства о рождении. Счета за квартиру. Что и следовало доказать: если такие вещи в доме есть, на видном месте их не держат. Что ещё? Мамин стол.
В верхнем ящике обнаружились наброски её лекций и пачки чистой бумаги, в нижнем — письма и открытки. Это не считая скрепок, канцелярских ножей и прочей мелочи. Я схватилась было за письма, но все они, судя по штемпелям на конвертах, были недавними. Я ощутила даже странное облегчение: не придётся лезть в чужую переписку.
Аккуратно разложила всё как было и задумалась. Где бы я стала прятать что‑то подобное? В рабочем кабинете? У мамы его просто нет, а отец работает в одной комнате с ещё двумя людьми, и в его отсутствие в стол часто лезут. Отпадает.
В книгу? Это было бы забавно — спрятать от меня что‑то в книгах. Моё детство прошло у книжного шкафа. Я всё‑таки проверила верхнюю полку, где стояли энциклопедии, словари и прочая нехудожественная литература. Нашлось несколько календарей пятилетней давности, крупная банкнота, отложенная на чёрный день, и засушенный меж страниц цветок, ещё хранящий слабый аромат.
Интересно, что случится, если я спрошу родителей напрямик? Они, конечно, заинтересуются, откуда у меня на восемнадцатом году жизни такие мысли. Дэя в нашем доме в ту ночь видел только отец, и не успел его толком рассмотреть. Дэй, впрочем, и сам старательно прятал лицо.
Реакция отца довольно предсказуема: что это за шпана, заставляющая его дочь сомневаться в собственном происхождении? Мама… Дэй прав, не обвинит ли она отца в давней измене? Вообще‑то они оба никогда не казались мне ревнивыми, но ведь и повода не было. Отец, кстати, тоже может решить, что мама была ему неверна. Может, просто соврать, что случайно увидела похожего человека на улице? Кривая такая ложь, неправдоподобная.
И, главное, почему мне так страшно?
Чего я боюсь? Даже если я найду эти документы, родители не станут ко мне иначе относиться. И возраст не тот, чтобы реакция ровесников испортила мне жизнь. Правда, тогда у меня, скорее всего, объявится нежданный брат. Не факт, что родители примут его как родного, но и на произвол судьбы не бросят. Постараются устроить на учёбу. Зная отца, могу предположить, что место учёбы будет максимально далёким от нашего города. Несколько раз в год Дэй будет приезжать в гости, и в ожидании этого в дом начнут забредать сокурсницы. «Конечно, я не против, если ты останешься ночевать, Илли. Я только буду рада, если ты поможешь моему брату выбрать новую куртку. Нет, я не заметила, что ты положила ему руку на колено, когда мы ходили в кино…»
А ведь я буду против. Мягко говоря. И боюсь я совсем не того, что несколько бумажек изменят мою жизнь. И не того, что чей‑то грех молодости разрушит мою семью. Мне становится страшно при мысли о том, что совпавший на сколько‑то процентов генетический код навсегда определит место Дэя в моей судьбе.
И это место меня совершенно не устраивает.
Дэй.
— Чья это квартира? — спросил я, когда мы поднялись по чистой широкой лестнице на второй этаж. Дом в центре оказался даже более ухоженным, чем тот, в котором жила Рин. Горшки с цветами на подоконниках, стальные двери квартир и, конечно, ни надписей на стенах, ни выставленных на лестничную клетку пакетов с мусором и окурков по углам — всего того, что я привык видеть в подъездах.
— Знакомых отца. Им пришлось переехать по работе. Просили присматривать, — Рин повернула ключ, — Я думаю, здесь будет удобнее встречаться, если понадобится что‑нибудь обсудить.
— Ясно, — я бросил куртку на стоящий в прихожей пуфик.
Вся мебель была затянута белыми чехлами, как в летних гостиницах, когда заканчивается курортный сезон. Никаких цветов — видимо, раздали знакомым, чтобы не напрягать семью Рин с ежедневным поливом. Никаких забытых на письменном столе книг — все они аккуратно расставлены в шкафу — или стакана на прикроватной тумбочке. Всё это только усиливало ощущение стерильности и собственной неуместности посреди законсервированного уюта.
— Садись, — Рин сдёрнула с кровати белую ткань, скрывавшую алое покрывало. Я опустился рядом с ней. Девушка протянула руку, легонько прикоснулась к моей щеке.
— Быстро зажило.
— На мне всё быстро заживает.
— Шрам всё равно останется, — с сожалением заметила Рин, — Тонкий, в ниточку, но останется. Они могли тебя изуродовать.
Вот уж не думал, что кого‑то всерьёз обеспокоит моя внешность. Потенциальных работодателей она либо сразу отталкивала, либо им было наплевать — и в обоих случаях пара отметин на лице не сделала бы погоды. Я покачал головой.