— У них не было такой цели. Хотя у шпаны иногда случается, что парню намеренно уродуют лицо, если он положил глаз на чужую девушку. Ломают нос, выбивают зубы…
М — да. Не самая лучшая тема для беседы, но Рин даже не отшатнулась. Чуткие пальцы скользнули по губам, по подбородку, словно она была слепой.
— Зачем?..
— Мне хочется к тебе прикоснуться. Можно?
Я не сразу понял, что она имела в виду. Рин подалась вперёд, оказавшись настолько близко, что это уже никак не тянуло на вежливое любопытство, и распутала шнурок, стягивающий мои волосы. Пряди скользнули меж её пальцев. Ощущение оказалось неожиданно приятным.
— С ума сойти. На ощупь бы от своих не отличила.
Чего ты хочешь от меня, девочка? Хорошая, чистая девочка из хорошей семьи. И чего хочу я? Мы с тобой из разных миров. У тебя были летние каникулы в лагере на озере, выпускное платье и вступительные экзамены. У меня — пыль междугородних трасс, бары для дальнобойщиков и уличные драки.
На шестнадцатилетие ты получила в подарок свои первые взрослые украшения, а я пил пиво ночью в привокзальном сквере.
И чего хочу я? Спасения от одиночества? Никогда от него особенно не страдал.
Так почему?
Я откинулся на кровать, бездумно глядя в потолок. Натруженные мышцы наконец‑то расслабились. Рин по — прежнему была близко, очень близко, так что логичным желанием стало бы обнять её за талию и притянуть к себе.
— Ты знаешь, что некоторые твои поступки можно принять за однозначное предложение?
— Наверное.
И в золотистых глазах я вдруг увидел ту же жажду, что сжигала меня, и впервые смог дать ей имя.
Куда угодно, лишь бы не назад.
— Что с бумагами? — в дальнейшем стоит держать дистанцию. По крайней мере, пока всё не прояснится. Боги, Дэй, ты сам себя‑то слышишь? Ещё неизвестно, в каком случае тебе лучше унести ноги побыстрее: если ты обретёшь потерянную сестру или если всё так и окажется случайным совпадением. Потому что твоё тело реагирует на эту девушку самым недвусмысленным образом. И если бы только тело.
— Я перерыла весь дом. Ничего похожего. Остаются больничные записи и бывшие отцовские сослуживцы.
— Их много? — насколько же дешёво должна выглядеть со стороны наша погоня за семейными тайнами! Для полного соответствия канонам дешёвого боевика нам надо ещё в какой‑нибудь военный секрет вляпаться. Ага, чтобы потом оказалось, что наше рождение — попытка вывести породу суперсолдат.
— Двоих распределили в наш город. Один — довольно близкий знакомый отца. Объясню, наверное, тем, что из папы до сих пор двух слов не вытащишь, он подписок о неразглашении за всю жизнь надавал больше, чем страниц в его диссертации. Получается, что даже не совру.
А ведь для неё это, наверное, первый случай, когда родителям нельзя рассказать всё — вот она и пытается лгать как можно меньше.
— Знаешь, это довольно странно — что ты боишься его спросить. Неужели он настолько параноик? Понятно, почему я не хочу светиться, но для тебя это было бы подходящим решением.
— Пожалуй. Тебе в детстве сказки рассказывали?
— Я их себе сам читал, — я приподнялся на локтях и вгляделся в лицо Рин, — А что?
— А в этих сказках не было ничего о девушке, которая вышла замуж за парня из Иного мира? Или о мальчишке, который плясал с детьми Иного народа, когда они справляли в лесу свои праздники? Помнишь, какую ошибку они совершили? Рассказали обо всём родственникам или односельчанам. И двери в мир чудес закрылись.
Ну да. Не зря говорят, что кошмарный сон надо рассказать первому же человеку, которого увидишь после пробуждения — тогда точно не сбудется. Тайна подпитывает волшебство.
— Помню. Девушке потом пришлось оруженосцем Смерти служить и кровавую реку переплывать, чтоб мужа вернуть. А мальчишка, кажется, так деревенским дурачком и остался.
— Вот — вот. Так что лучше бы без безумия и кровавых рек. Я не знаю, что происходит, но не хочу это потерять, — Рин медленно подбирала слова, — Это что‑то страшное и волшебное. Поэтому о нём лучше никому не рассказывать.
Я промолчал, потому что, абсолютно не задумываясь о старых сказках и поверьях, поступал так же. Ни словом не обмолвился о похожей на меня девушке никому из тех, с кем работал и жил под одной крышей. Если уж встреча на тёмной улице с двойником — не волшебство, тогда я уж и не знаю, что волшебством называть.
Что‑то страшное и волшебное. Я бы мог рассказать ей много других сказок, куда более современных. О мёртвом городе где‑то между Карханом и Рестой, попав в который, ты обязательно оставишь на его узких старинных улицах душу. О красивых женщинах, которые тормозят твою машину на безлюдных просёлках и умоляют помочь: авария, мой парень без сознания, это совсем рядом, надо только сойти с дороги, ведь машина улетела в кювет. И если вы поверили — да будет ваше посмертие лёгким.
У всех этих историй было нечто общее. Если ты слишком поздно заметил, что дорога стала пустой, или всё‑таки вышел из автомобиля вслед за заплаканной красоткой, обратного пути для тебя уже нет.
Это вообще отличительная особенность чудес, добрых и злых.
…А за углом, буквально за улицу от родимой стройки, я с размаху влетел в дружественные объятия патруля. Узкий переулок был по вечернему времени пуст, так что ни малейших шансов затеряться среди людей мне не светило. В первый моментзахотелось дать дёру, но тому, кто бежит, есть что скрывать. Будь я помладше года на три- четыре, можно было бы сказать, что живу в одном из домов, просто вышел в магазин за чем‑нибудь к ужину. Зашёл бы в подъезд — благо тут они не запираются, район попроще, чем у Рин — выждал немного и преспокойно ушёл. Пару раз этот фокус действительно прокатывал, но теперь уже поздно, возраст не тот.
— Документы.
Ага, какие, на фиг, документы, я их оставил в строительном вагончике вместе с рюкзаком. Может, оно и к лучшему — просроченные лучше не светить.
Вот только теперь я сижу на раздолбанном стуле в тесном кабинете и отвечаю на дурацкие вопросы. Уже полчаса.
— Совершеннолетний?
— Да, — если сказать «нет», могут попытаться сплавить родителям.
— Врёшь ведь, — устало щурится полицейский по другую сторону стола. К сожалению, я не выгляжу старше своего возраста. Типичный подросток — худой, угловатый, взъерошенный. Потрёпанная кожаная куртка, пропахшая дымом своих и чужих сигарет, распущенные волосы собрать в хвост так и не успел, и теперь они падают на лицо и лезут в глаза, на щеке — свежий шрам. Хорошо, хватило ума не оказывать сопротивления, а то ко всему этому мог бы добавиться фингал под глазом. Для полноты картины не хватает только казённого синего штампа на лбу, крупных таких букв — «Неблагополучный». А то вдруг у кого ещё сомнения остались?
— Вру, — отчаянно заявляю я, — Только назад я не хочу, хоть прямо здесь расстреливайте.
Во взгляде полицейского ясно читается: «Много вас тут таких, уверенных в собственной крутости и непрошибаемости».
— Патроны ещё на тебя тратить. Составим запрос — и по месту жительства. Правда, пока ответ будет идти, тебе придётся тут подзадержаться. Ничего, поработаешь на благо общества, мусор будешь убирать.
Да с радостью, если бы после общественных работ у представителей власти ко мне закончились вопросы, и меня не ждал билет в один конец — на юг. Убирать мусор всяко полегче, чем богатый урожай на какой‑нибудь ферме.
— Ладно, — говорю, — Убедили. Сейчас сам позвоню. Сестре, а то отец убьёт.
Телефон дали. Номер Рин я бы вспомнил хоть в бреду, хоть в алкогольном угаре. В трубке потянулись гудки. Только бы подошла она, а не отец или мать.
— Да? — Она!
— Здравствуй, сестрёнка. Это Дэй. Слушай, меня без документов забрали. Опять, да.
Она спросила только:
— Какой участок?
Я назвал.
Появилась Рин минут через сорок. Серый осенний плащ, волосы наскоро заплетены в косу, а не убраны в привычный узел. Выложила на стол аккуратный паспорт в пластиковой обложке.
— Девушка, ваш брат?
— Мой, — она смотрит мне в глаза, — Постоянно пропадает где‑то. Едва нашла.
Нас отпускают с миром. Повезло, вообще‑то. На одной наглости и внешнем сходстве выехали. Положено было «родственнице» и мои документы принести.