— Я сын капитана Райнена.
— Да не ври, просто стянуть чего хочешь.
И тут из‑за угла выходит Эстерф Райнен.
— Дэй? Как ты сюда попал?!
И тогда я отвечу:
— Я пришёл к вам.
И он меня усыновит. Обязательно усыновит. Если к нему жена вернулась, это даже лучше. Если вернулась, значит, добрая женщина, верно? Мало ли почему люди ссорятся? Раз добрая — значит, примет ещё одного ребёнка. А я буду очень хорошим старшим братом. Или младшим.
На будущее — дольше одного года такие мечты на улице не выживают.
Я не помню, в какой момент мне пришла в голову мысль о побеге. Просто однажды я понял, что после школы меня ждёт техническое училище, отцовский завод и тесная квартирка с узкими окнами. Иногда мне вообще казалось, что в мире ничего нет кроме панельных стен и замусоренного побережья, а за границами города — бесконечная пустыня. Странно, у моих родителей даже фотографий времён их романа не было. Официальные школьные, на которых я не мог, как ни старался, узнать ни мать, ни отца, потом официальные училищные, свадебная и заводские разных лет. И всё. Никаких тебе «мы на свидании», «мы с друзьями на вечеринке».
Нет, я не хотел в Столицу, потому что там якобы больше возможностей. Я хотел просто уехать, только и всего.
Как‑то с вечера я сложил в школьный рюкзак кое‑что из одежды и пару любимых книг. Хватило ума прихватить документы и заработанные на каникулах деньги. Я бы взял что‑нибудь на память, старые игрушки, например, но у меня их просто не было. Все вещи, не имеющие практического применения, в нашем доме исчезали бесследно. То ли мать их выбрасывала и сама забывала, то ли просто отдавала знакомым.
Я дождался, пока родители уснут. Мы жили на втором этаже, и к нашему дому вплотную прилегал ряд каменных гаражей. Мог бы выйти через дверь, но побоялся разбудить отца и мать — комнаты были смежные. Дальнейшие действия сейчас выглядят идиотизмом, но тогда казались единственно верными. Я открыл окно — рама поднималась вверх — повис на торчащей из стены арматурине и спрыгнул вниз. А потом, потом покажите мне мальчишку, который не сумеет слезть с крыши гаража.
Выходя со двора, я ещё раз оглянулся на окно своей комнаты.
Я ведь мог уйти днём, пока родители были на работе. Меня не искали бы до конца учебного дня, а, учитывая мою страсть к бродяжничеству, и дольше. Но я почему‑то решил: уходить надо ночью. Смешно, но пока я шёл по тёмному городу к железнодорожному вокзалу, боялся, что сейчас улица извернётся, и я окажусь в знакомом до тошноты дворе — колодце.
Но я добрался до вокзала и взял у сонной кассирши билет на шестичасовой поезд. Родители уходили на завод в семь…
С тех пор я ни разу не видел ни свой родной город, ни отца и мать. Мне иногда кажется, что там до сих пор та ночь, в которую я уходил, и всё так же открыто окно моей комнаты. Как прерванная игра, к которой я могу вернуться. Но я никогда не вернусь.
Я никогда не задумывался о том, что было в городе после моего исчезновения. Родители, наверное, прождали пару дней, надеясь, что у меня очередной загул, и я ночую где‑нибудь на пляже. Не уйди из города военные, они ждали бы дольше. А может, тогда не сбежал бы я. Потом они позвонили моей учительнице и спросили, был ли я на уроках. Ещё в таких случаях звонят одноклассникам, но не в этом. Спрятаться в типовой заводской квартире так, чтобы об этом не узнали хозяева, нереально.
Потом они пошли в полицию, взяв моё фото. То самое, школьное, где я в белой рубашке и с короткой стрижкой. Дежурный, сидящий в душном помещении с вяло крутящимся вентилятором под потолком, задавал им обычные вопросы.
— У вас есть родственники, к которым ваш сын мог бы поехать?
Не знаю точно, были ли мои родители приезжими или родились и выросли в этом городе, но подозреваю, что все мои бабушки и дедушки лежали на местном кладбище.
— Вы с ним ссорились в последнее время?
Здесь, думаю, повисла бы тягостная пауза, после чего мать, скорее всего, сказала:
— Он всегда был таким тихим мальчиком.
Ну да, тихим. Я даже не дрался ни разу, и не уверен, дрался ли кто‑то из моих ровесников в городе. Просто не было причин. Первая в моей жизни драка была в каком‑то привокзальном переулке и началась со слов:
— Эй, ты, лохматый!..
А потом меня, конечно, объявили в розыск. И в некоторых участках лежала чёрно — белая копия той самой фотографии. И крупный текст под ней: ушёл из дома и не вернулся.
Возраст, рост, особые приметы… Интересно, а какие у меня особые приметы? Разрез глаз?
Так прошёл год, два. Они, конечно, заходили в полицию. Поначалу каждый день, потом каждую неделю. И слышали в ответ:
— Ищем, но пока сведений не поступало.
Я не знаю, когда заявления о пропаже теряют свою силу.
Возможно, за пару сотен километров от города чьё‑то изуродованное тело опознали как моё. Подростки, сбегающие из дома — те, кто не вернулся домой в первые же дни или месяцы — имеют все шансы умереть. От наркотиков, в уличной драке, от рук какого‑нибудь ублюдка, под колёсами автомобиля…
А, может, не было никакого тела, и меня признали пропавшим без вести, списав ту фотографию в архив.
Взрослые — чудные существа, когда дело касается подростков. Они правда думают, что сбежавший из дома школьник, которого они видят в объявлении о пропавших, после нескольких лет бродяжничества останется тем же школьником, только грязным и голодным.
Первым у человека на улице меняется взгляд. Становится у кого заискивающим, у кого жёстким. У меня — вызывающим, даже, пожалуй, наглым. Затем наступает черёд манеры двигаться. Чтобы выжить в одиночку, необходимо почти звериное чутьё и осторожность. Очень быстро меняется речь: ты подхватываешь словечко у дальнобойщиков, словечко у бармена, словечко от наркомана в трущобах. Новые вещи требуют новых слов.
А где‑то там продолжают искать тебя — тринадцатилетнего, свято веря, что ты разве что стал выше ростом с тех пор.
Взрослые вообще до смешного мало знают о подростках. Даже о собственных детях.
Будь я матёрым преступником — и то не смог бы спланировать свой побег лучше.
Рин.
— Принципы театра Вайарда Эланса, — наугад ткнула я в список вопросов. Мы сидели на полу, обложившись со всех сторон моими школьными конспектами и учебниками. Садиться за тяжёлый письменный стол было неловко, хотя места за ним вполне хватило бы нам двоим.
— Минимум декораций, предельно простые реплики, условность характеров персонажей, что возвращает нас к народному театру Тёмной эпохи. Эланс исповедовал принцип «играть может каждый», — Дэй откинулся назад, прислонившись к спинке кровати; закрытая книга лежала на коленях, — Он хотел создать театр, который уравнял бы начинающую актрису из любительской труппы и маститого трагика. Наиболее яркие примеры — «Чёрный Стрелок», «Леди Милисента», «Роза на щите». В «Чёрном Стрелке» хорошо видны основные принципы его пьес. Условность сюжета, в основе которого легенда, персонажи чётко делятся на положительных и отрицательных. Образ леди Иоланты — добродетель, неспособная защитить ни себя, ни других, и потому перерождающаяся в свою противоположность.
— Ты меня точно не разыгрываешь? — поинтересовалась я, вычёркивая строчку из списка, — Неужели ты это выучил за пару дней?
— Нуу… — протянул он, — Кое‑что — только сейчас, да. А про разных драматургов и их теории наслушался, когда у уличных актёров жил.
Я в очередной раз подивилась тому, как много может уместиться в одну семнадцатилетнюю жизнь. Дэй иногда казался одновременно древним и очень юным. Сейчас он склонился над увесистым томиком, отыскивая нужную страницу — выбившаяся из хвоста прядь чёрным росчерком легла на лицо. Дэй раздражённо отбросил её.
— Ты расскажешь мне?..
О чём? О том, как хочется есть, а в кармане — ни гроша? О ледяном ветре ночных трасс и одиноких машинах, пролетающих мимо автостопщика с поднятой рукой? О новых городах, проносящихся сквозь тебя со скоростью автобуса или попутки, мотающей на колёса километры? О мокрой от дождя одежде, которую негде высушить, пока не найдёшь себе работу и угол? Я не настолько наивна, чтобы считать, будто бродяжничество — это романтика и свобода. И не настолько глупа, чтобы идеализировать всех детей улиц. Иначе на лице Дэя не было бы этого шрама. И ещё парочки — таких же тонких, белых — на боку. Но мне хочется знать всё.