Эрнест Хемингуэй
Кровью сверкает алый свет заходящего солнца на острие клинка. Трандуил криво усмехается, качая головой. До чего странный выдался день. Странный день, странный год, странное столетие. И неприлично сильно раздражающая компания. Гномы. Отвратительно.
Мысли в голове путаются в диковинной пляске, но он лишь устало вздыхает, в рассеянности оттирая капли черной орочьей крови с лица. Ошибка; это — одна непозволительно огромная ошибка и ничто более, — стучит в висках набатом. Но разве есть в том смысл? Это уже свершилось, он уже позволил втянуть себя и свой народ в очередную войну. Войну, что все еще может стать для Эрин Гален концом.
Неоправданный риск и величайшая глупость с его стороны. Но на одно краткое мгновение чувства и, что важнее, воспоминания, что, как Трандуил давно привык считать, сколько лет уж надежно похоронены были, взяли верх, лавиной обрушившись на прочные стены логики и холодного расчета, им выстроенные несколько тысячелетий назад.
Можно сколько угодно рисковать собственной жизнью — в определенных пределах разумного, конечно — но никогда нельзя под удар ставить свой народ и королевство. Королям же и вовсе, как он имел неосторожность на краткий миг позабыть, жизнь свою под удар ставить также не пристало. По этикету не положено.
Особенно, когда судьба единственного наследника представляется весьма туманно и настоящее местонахождение его и совершенно не известно. Эта мысль горькой иглой боли пронзает его старое сердце, выбивая на мгновение почву из-под ног. Он не может позволить себе потерять еще и Леголаса, нет, кого угодно, но только не его. Леголаса — нельзя. Нет, нет и еще раз нет. Его сыну умирать попросту нельзя, как, впрочем, нельзя и вот так вот исчезать.
Трандуил, по правде сказать, и сам толком не знает, зачем же ему это. Уж точно не ради сокровищ драконьих — не только ради них одних — не настолько он и мелочен в конце то концов. Он никак не может понять того странного чувства, внезапно вскружившего голову.
Причиной тому был Торин Дубощит, как ни горько признавать. Его приход словно развеял тяжелую дымку морока, став легким летним ветерком, одним своим порывом ненароком изменив ход истории. Гномы не эльфы, как никогда и не были хоть чуть похожи. Другие, иные, более настоящие — как вдруг полыхнула мысль при той их диковинной встрече.
Нет в них и тени той размеренности, степенности и извечного эльфийского равнодушия, показного иль истинного — Трандуил так до сих пор и не разобрался. Легко потерять к жизни всякий интерес, безнадежно утонув в покрытых золотым налетом пучинах времени, когда впереди без малого вечность; и сложно оставаться хладнокровным, впустую убивая года на молчаливое созерцание звезд да небес, как любили делать века назад, когда жизни отмерен точный срок.
Бессмертие Старших Детей никогда не сравнить с долгой, но конец все же имеющей, жизнью народа, волею Аулэ, да забавой случая, созданного. Нет, то иное.
Жить ведь тоже нужно уметь. Уметь забывать и помнить, уметь просто отпускать и держаться. Сам же он давно запутался в бесконечно быстром течении веков, напрочь позабыв все даты и сроки — нужды в том как не было никогда, не возникло и теперь.
Трандуил жил. Жил своим народом и королевством, жил только разгорающейся судьбою сына и непрекращающимися войнами за свободу, жил тенями прежней войны и отблесками мира будущего, что увидеть ему самому едва ли было суждено. Просто жил, с трудом балансируя на тонкой грани меж жизнью истинной и заурядным существованием. Жил по всем правилам, порядкам и традициям, играя роль идеального короля для лесного народа, каким его всегда хотели видеть.
Эльфийским принцам нечасто удается стать королями, и то, быть может, к лучшему, но задумываясь о том долгими вечерами, пропитанными пряным ароматом вина, на языке чистой кровью отдающего, да треском огня в камине, что слишком уж часто ему, по юности желали короны. Помнится, мать, когда-то же невозможного давно, будто в другой жизни, любила вплетать сыну в волосы пышные цветы с полей Дориата, на манер королевского венца; подолгу, словно забывшись, смотрел на него и король Тингол, хмуро, горько и тошнотворно устало.
Трандуил коронованного родича едва ли когда понимал, предпочитая обходить брата своего деда, того взора, до костей продирающего, всегда по привычке боясь. Но, наконец, понял всего несколько тысячелетий назад, впервые взяв на руки собственного сына и как никогда прежде ощутив тяжесть короны на голове. Не дар и не благо — проклятие, ноша. Такого не желают тем, кого любят, кем дорожат.
Именно та корона сделала его тем, кем он сейчас является, изломала, подавила, вместе с тем заставляя стать кем-то совершенно иным. И то, быть может, на благо было.
Нельзя стать королем, нельзя занять вдруг чужое место, попытавшись отыграть незнакомую роль, да примерить маску, по швам расходящуюся. Торин Дубощит давно уж забыл о том, как быть настоящим правителем своему народу; ему никогда не быть королем истинным — Трандуил понимал это, как понимали слишком многие. Эребор с таким-то государем падет и падет до смешного быстро. Воину, кузнецу иль кем сын Трайна был эти два столетия, не стать поистине достойным трона — нет, никогда.
Королями не рождаются — кровь лишь может проложить дорогу к трону, но удержать на нем должно нечто куда большее. Королями становятся через ошибки, боль и смерти, без того никак, уж он-то знает, а у Дубощита времени на то банально не было.
Эребор падет — то лишь вопрос времени, и, ему бы самому стоило в начале еще забрать то, что народу синдарскому испокон веков принадлежало, да уйти, оставив гномов умирать в гордом одиночестве, если б только Леголас, этот проклятый мальчишка, не вытворил нечто совершенно невозможное в лучших традициях своей семьи, спутав все планы. Но его сын, очевидно, решил пойти по отцовским стопам, с завидным упрямством творя сущие глупости. Воспитал на свою голову собственное подобие, что называется. Просто очаровательно.
***
Трандуил в рассеянности бредет по пустынным улочками давно заброшенного Дейла. Здесь словно смерть поселилась — отрешенно думает он; рассекает меч воздух, падает на земь голова очередного орка.
Вокруг тела — сотни, тысячи, замершие, теперь уж навсегда, с диковинными восковыми масками страха и гнева на лицах — эльфийских ли, людских, гномьих. Его бросает в жар. На миг кажется, обернись он, брось краткий взгляд и вновь ужасающим стеклом блеснут погребенные в паутине памяти глаза отцовские, странной решимостью и покоем — вечным покоем — сверкнут и болезненно родные глаза той, что удержать он так и не смог.
Он, пожалуй, пережил слишком уж многих, чтобы остаться прежним. Тем, кого так любила мать, и кто до странного беззаботно мог хохотать в полный голос, подставляя лицо золотым лучам Анара, жарким днем вечного лета Дориата. Одним из тех, каких когда-то были мириады.
Война имеет странную привычку уродовать, ломать, пусть не так сильно, как само время, но едва ли мягче. Но, в конце концов, Трандуил давно уж не был малым дитя, чтобы перемены в себе списывать на это, нет; его, как и каждого из живущих постоянно меняла сама жизнь, и лишь от событий, в которые он позволял себя втянуть, зависело, в какую сторону. Животный, первобытный страх охватывает его совершенно внезапно, разом заставляя исчезнуть все мысли из головы, оставляя лишь одну, болезненно горькую.
Сейчас он ищет лишь одно-единственное тело; все остальное давно уж роль перестало играть. Нужно, необходимо, найти Леголаса, убедиться, что он жив и в порядке, защитить, уберечь, увести, пусть даже силой. Его сын не должен пострадать, ни один волос не упадет с его головы, пока он, Трандуил, жив. Но сына, словно в злую насмешку на все его переживания и страхи, нигде нет.
Трандуил падает на колени, в лихорадке разгребая трупы; кровь и грязь пачкает руки, а стражники в растерянности что-то бормочут, не понимая, что на владыку нашло. Но в голове набатом бьется одна только мысль: «найти», и ни о чем ином он сейчас думать не способен вовсе.