– Ещё купцы прислать обещалися, – старательно припомнил Митька, хлопнув себя по лбу. – Вроде как три свечи пудовые, пчелиного воска, на меду. А ещё три мешка соли заказать. Ну чтоб могилку от души посыпать. Любят они вас, Никита Иванович…
Ага, после наших милицейских рейдов на предмет обмера, обвеса и ненадлежащего качества обслуживания покупателей меня так всё купечество «любит», что представить страшно. Однако три мешка соли – это тоже деньги, а деньги лишними не бывают.
– Ты бы, Никитушка, поумирал ещё чуток, хоть до вечера? Мы бы, глядишь, и забор под энто дело обновили…
– Не могу, бабуля, меня царь ждёт.
– Дак он тебя позавчерась ждал. А ноне-то уж что… Уже свершилось всё.
– Что свершилось? – не понял я.
– Сестра евонная, двоюродная, Марьяна-царевна из монастыря прибыла. Жениха себе хочет. Так что опоздал ты, Никитушка, к государю с советом прибыть. Ныне сам Горох выкручиваться будет без помощи родной милиции…
– Стоп! – Я резко сел. Митяй сунулся было второй раз давить подушкой, но я выкрутил ему мизинец, и наш богатырь обмяк. – А зачем государь хотел меня видеть? И при чём тут его двоюродная сестра?
Бабка с Митькой выразительно переглянулись и дружно покраснели. Я что-то не то и не так спросил?
– Ну энто с какого боку заглянуть, Никитушка. Может, тебе, сокол ясный, и впрямь покуда в отделении полежать. Ты бы дал девке время подуспокоиться чуток, а то, не ровён час, надорвёт сердечко невинное буйными рыданьями-то…
Я окончательно потерял нить логики, потому что так они меня ещё ни разу не запутывали. С какого бодуна надобно быть царской родственнице, чтобы рыдать по какому-то там сыскному воеводе, которого она вообще ни разу в глаза не видела?! Если только не…
– Горох что, опять хотел меня женить? – прозрел я.
– Да ты у нас ясновидящий, что ль, Никитушка? – восхищённо всплеснула руками Баба-яга, а наш младший сотрудник поднял вверх большой палец.
– Митя, не ноги.
– Чегось?
– Большой палец руки поднимать надо, – напомнил я, и он послушно сунул босую ступню обратно в сапог, а правую руку вскинул в красноречивом жесте римских императоров над гладиаторской ареной Колизея. Это тоже я научил, но ладно…
В дверь постучали стрельцы. Не как обычно, громко и настырно, а эдак тихо, скорбно и с пониманием. Наш младший сотрудник на минуточку выбежал во двор и почти сразу же вернулся, сияя, как царский пятак.
– Шмулинсон гроб привёз! Кра-си-ы-вый!
– Ить вот еврей, а за-ради похорон родной милиции расстарался и скидку сделал, – вытирая сентиментальную слезу, улыбнулась бабка. – Ну давай тащи, поглядим хоть, чего он там нахудожничал…
– Эй, а ничего, что я вообще-то ещё живой?!!
– Да тю на вас, Никита Иванович! Нешто за-ради таких мелочей нам работу Шмулинсонову оплаченную взад возвращать прикажете? А ну как он во второй раз не так расстарается да и, поди, денег заломит? Под гарантию, чё вы и впрямь без обману дуба дали…
– Бабуль, – взглядом попросил я.
Яга мигом отвесила Митяю воспитательный подзатыльник и елейно обернулась ко мне:
– Дак мы его в горницу пущать и не станем. Тока гроб занесём. Ты уж не прогневайся, а?..
В этот момент кто-то деликатнейше поскрёбся в дверь и прокашлялся. Если, конечно, вы можете представить грассирующий кашель с местечковым акцентом…
– Шмулинсон?! – в ужасе переглянулись мы.
Яга сориентировалась быстрее всех, одним махом выдрала из-под меня мятую простыню да меня же той простынёй и накрыла. С головы до пят, как положено. Подскочивший Митька сорвал со стены тяжеленную икону и бухнул её мне на грудь, так что я чуть не застонал от боли, а сам встал в стороночке с самым скорбным выражением лица. Моя домохозяйка ещё раз поправила простыню, чтоб я не подсматривал, и смиренно, опустив очи долу, отворила дверь.
– Заходите, Абрам Моисеевич…
– Таки здравствуйте всем, ой вей, какое горе, такой молодой, мог бы жить и жить, все его любили, но что делать, он там, а мы тут, ай-ай-ай, я плакал, моя жена плакала, даже дети, ви их знаете, такие шалопаи, шоб они жили сто лет, и те плакали! – на одной ноте зачастил наш популярный гробовщик-ростовщик-осведомитель, осторожно шагнув в комнату.
– Гроб-то доставил? – печальным голосом, но деловым тоном уточнила Баба-яга.
– Оно уже в сенях! Серый бархат, обивка с люрексом, ни одного гвоздика не торчит, ароматизация лавандой и шалфеем – ваши стрельцы таки умиляются до слёз и хотят себе такой же! Я честно сказал Фоме Еремееву, шо за оптовый заказ на всю стрелецкую сотню может быть хорошая скидка, но он меня не услышал. У него тоже горе, смерть любимого начальника, я всё понимаю, но гешефт есть гешефт. Таки, может, вы ему повторите вслух на предмет скидки? Мы могли бы с вами иметь с того неплохой процент…